Ни за какие сокровища - [4]

Когда несколько лет назад, упаковав вещи в две большие дорожные сумки, она уезжала учиться в Ольштын, в голове звенели слова мамы, всегда повторявшей: «Эвочка, я знаю, что ты отсюда уедешь. Ты должна уехать. Тебе здесь делать нечего, я не дам тебе загубить свою жизнь». Она уже тогда чувствовала, что за этими словами кроется что-то большее, чем просто желание сделать из дочки «городскую», – в значительной мере дело было в разочаровании мамы собственной жизнью. Она никогда не жаловалась на судьбу, хотя все знали, что ей было нелегко. Вместо того чтобы плакать над своей жизнью, она предпочла все несбывшиеся надежды и стремления перенести на старшую дочь. Эва была умной и красивой. Слишком умной для мазурской деревни, слишком красивой для постсовхозных реалий. По крайней мере, мама повторяла это каждый раз, когда Эва приносила из школы хорошую оценку, когда с гордостью показывала аттестат с красной полосой, когда на улице мальчики оборачивались ей вслед.

– Я хочу, чтобы ты поступила в университет. – Эва прекрасно помнила ту минуту, когда мама остановилась в дверях ее комнаты. Это был первый день последнего класса в лицее. – Уже давно откладываю деньги. У меня есть сбережения, я помогу, только ты должна учиться, чтобы попасть в университет!

Эва помнила, что на глаза тогда навернулись слезы. Она встала из-за стола, чтобы обнять ее.

– Мамочка, это для меня самые главные слова в жизни. Спасибо, увидишь, я поступлю.

– Я знаю. – Она взъерошила ей волосы, как делала это, когда Эва была маленькой, и посмотрела ей в глаза. – Ты никогда меня не подводила. Ты не должна здесь оставаться, иначе зачахнешь… – сказала она, а Эва мысленно добавила: «Как ты, мама, зачахла в этой Венжувке…»

* * *

Эва слишком глубоко погрузилась в размышления, чтобы следить за дорогой. Когда из-за поворота показались знакомые постройки, она вскочила с кресла с криком:

– Стоп, остановитесь!

Водитель резко нажал на тормоз, выругался себе под нос и бросил недовольный взгляд на пассажирку, когда она, выходя, протискивалась мимо его кресла. Автобус уехал, и Эва осталась на остановке одна. Поцарапанный, заржавевший дорожный знак, стоявший тут уже несколько десятков лет, был частично закрашен спреем – наверное, кем-то из скучающих после школы местных подростков. От крыши остановки тоже мало что осталось, внутри воняло мочой, а на месте, где когда-то была скамейка, пугающе торчал только ее металлический скелет. Эва с тяжелым вздохом поставила на него сумку и полезла в карман. Марек написал? Нет, не написал ни слова. В общем, она даже не удивилась. Он совершенно не справился со сложившейся ситуацией. Вел себя просто как бесчувственный идиот. Не мог ни утешить ее, ни помочь, ни хотя бы обнять. В тот вечер, когда позвонил отец, Марек, вместо того чтобы поддержать ее, немного посидел рядом, раз или два подал ей тарелку, а затем, воспользовавшись моментом, когда Эва разговаривала по телефону со своей лучшей подругой Сильвией, укрылся в спальне с игровой приставкой. Гораздо больше поддержки она получила от соседки, пани Беллы, которой на следующий день одного взгляда на Эву хватило, чтобы понять, насколько ей тяжело. Марек будто выключил у себя в мозгу функцию «сочувствие».

Мама никогда не была от него в восторге. Когда Эва привезла парня в Венжувку, он произвел ужасное впечатление: не интегрировался, не разговаривал, только бегал по окрестным холмам с ноутбуком и искал места, где принимается мобильная связь, ругаясь, что «в этой проклятой дыре ничего не работает», а он должен отправить проект. Марек – человек-проект. Мама стояла на крыльце и с удивлением смотрела на впавшего в истерику парня, бродившего между цветущими кустами вереска по лугу с поднятым над головой компьютером.

– Эвочка, ты уверена, что хочешь именно этого? – спросила она, кутаясь в свободный шерстяной свитер. – Подумай еще.

Но тогда Эва была уверена, что Марек – это лучшее, что с ней могло случиться.

При воспоминании о маме сдерживаемые чувства вырвались наружу, и ее сотрясло короткое рыдание. Однако она быстро взяла себя в руки, вытерла глаза и, забросив сумку на плечо, отправилась в сторону дома.

Эва шла через деревню, удивляясь, каким чудом на дороге не встретила ни одной живой души. «Неужели жизнь этих людей действительно проходит перед телевизором?» – думала она, но, в сущности, радовалась отсутствию встречных. Ей вовсе не хотелось ни разговаривать с кем-то, ни принимать соболезнования.

Венжувка внушала ей экзистенциальную тоску. В этом месте все было полной противоположностью того, что она считала правильной и удавшейся жизнью. Как можно жить в полную силу здесь, на краю мира, у черта на куличках, где все обо всех всё знают, варятся в атмосфере клаустрофобии, подогреваемой приходским ксендзом, который натравливает людей друг на друга и манипулирует ими, если может получить от этого выгоду? Эта деревня была местом, из которого можно только сбежать. От этих проклятых полей, засеянных зерновыми, на которые у нее была аллергия; от этих лугов, где маленькой девочкой во время каникул ей приходилось пасти коров; от этих озер, берега которых все лето были усеяны подвыпившими отдыхающими из города, причем их отношение к местному населению и природе оставляло желать лучшего. «Мазуры летом – это сортир Польши, – часто говорил отец. – Засранные вдоль и поперек так, что страшно идти в лес по ягоды, обязательно во что-нибудь вступишь».