Ни стыда, ни совести [сборник] - [55]

И хотя стороннему наблюдателю не было бы понятно, к кому он обращался — мама была еще ого-го, Олеся стояла к нему боком, да и взгляд его был направлен в пространство между ними — ясно было, тем не менее, что это предложение, кому бы оно сделано ни было, из разряда тех, от которых не отказываются.

— Да, Дэвид, — сказала мама.

— Конечно, Дато, — сказала Олеся. И покраснела.

Свадьба была назначена на второе. И хотя Олеся вполне предполагала такое развитие событий, счастье застало ее врасплох. И не только ее, а всю ее немногочисленную, в основном женскую, родню. Брак с иностранцем — это серьезно. Где это будет? Что с приданым? Как устроить все, что касается, так сказать, документальной стороны дела? А традиции? Нужно ли обязательно познакомиться с родней жениха или в продвинутом во всех отношениях западном обществе обходятся без этого? И вот теперь все они — мама, тетя Лиза-монтажница и тетя Оля, преподаватель высшей математики, их мужья, один прекрасный семьянин, а другой алкоголик, ее крестная, Ирина Константиновна, особенно настаивающая на соблюдении традиций, и даже ее маленький брат, Петя, принимали в решении всех необходимых вопросов деятельное участие. Ей же, Олесе, строго-настрого приказали не встречаться с Давидом до назначенного дня, предоставить список тех, кто будет приглашен на торжество лично ею и быть готовой к примерке свадебного платья. Именно на эту примерку она теперь и отправлялась — и глядела в окна проезжающих машин, представляя себе, с некоторой даже грустью, что теперь она, вероятно, не увидит мир иначе, как из стильного салона, не спустится в метро, не встретит там уже забавных типов вроде того, который…

У нее зазвонил телефон. Она вынула его из сумочки: Лариса.

— Ну, ты где?

— А где это? — Олеся стала оглядываться по сторонам. Она стояла на Комсомольском проспекте. — Я что-то не вижу.

— Ну, бабуль, ты совсем. Я же тебе объясняла! Ты где сейчас?

— Ну, около ресторана «Пегас». Тут Союз писателей, кажется.

— Короче, не дошла. Дуй дальше, два дома пройдешь, будет написано «Салон для новобрачных». Я уже тут.

— Ага, ладно.

Она свернула телефон, и тут прямо перед ней затормозила машина. Оказывается, она двинулась на красный свет.

— Ты, что, девка, совсем очумела? — заорал на нее водитель. — Жить надоело?

— Нет! — ответила она ему в сердцах. И показала рукой: проезжай.

И что-то странное показалось ей — не в том, как она ответила, а в том, что она ответила вообще.

Было что-то романтичное в том, чтобы примерять свадебное платье вечером, и, кроме того, она настояла, чтобы это было при свечах. Лариса, как водится, покрутила пальцем у виска, но согласилась, а поскольку Давид финансировал предприятие, работники салона пошли навстречу. Никого не было в салоне — просторном светлом помещении, теперь погруженном в полумрак, увешанном зеркалами, с дрожащими тенями по стенам. Шторы тут были спущены, чтобы иллюминация за окнами не мешала процессу. Лариса сидела на плюшевом пуфе и курила.

— Ну-с? — Она кивнула на длинную штангу, на которой висело несколько дюжин готовых платьев. — Начнем? Только я тебя умоляю, бабуль, давай сначала так, а потом при свете? Ведь черт его знает, как оно днем-то будет выглядеть…

Они были одни, что было одним из условий примерки.

— Давай.

Олеся, раздевшись, встала перед длинным рядом зеркал, в которых отражались тяжелые шторы и между ними — канделябры со свечами. Подумала про себя, что, какой бы ни получилась свадьба, а такой примерки ни у одной из ее подруг не было. И не будет, если Лариса не откажется вдруг от феминизма, и не найдет, что не все мужики — козлы. Сразу же за этой мыслью ей пришла вдруг другая: о том, как красива, до черной зависти красива будет она под венцом, в церкви «Утоли моя печали» в Марьино… Сама она равнодушна к попам и их бизнесу, но если Дато такой религиозный, как она, как подлинно русская, преданная будущему мужу женщина, может быть против?

Первое платье было легкое, кисейное, классическое — со сборками на груди и на рукавах, узкое в талии и с длинным шлейфом. В нем Олеся была похожа на тысячи других девиц, которые приезжают на смотровую площадку близ университета и на Поклонную гору, и, бедные, держат этот шлейф в руке и роняют его и пачкают им, вызывая первое в совместной жизни недовольство, костюм новоиспеченного супруга.

— Ну как?

— Нет.

Во втором платье Олеся почувствовала себя Лолитой — не то чтобы оно было слишком уж вызывающим, но не только шлейфа тут не было, а вообще ноги оставались открытыми, в то время, как шелк был слишком плотен, груди было тесно, руки были, как и ноги, голы. Впрочем, в этом платье было то достоинство, что оно подчеркивало ее фигуру — упругую, дерзкую грудь и, как сказал какой-то английский поэт (а Дато повторил его), «яблочный изгиб плоти».

— Ну как?

— Нет. То есть… есть в нем что-то… что… — Олеся вдруг почувствовала какое-то затруднение: она точно знала, что именно ей нравится в этом платье, хотя была намерена отвергнуть его в целом, но — не могла это выразить. — Короче, ладно, нет.

Третье платье было с рюшами. Четвертое, по мнению Олеси, ее полнило. Пятое в неверном свете огня было похоже на вульгарное одеяние какой-нибудь шлюшки из «Доллз». Шестое ей в общем понравилось — оно было простое, не длинное, но и не короткое, с изюминкой — гипюровыми розочками и открытой спиной. Олеся промычала на вопрос Ларисы что-то невнятное (держала в зубах булавки), потом попросила включить свет. Увы — это платье оказалось не белым, а бежевым… Дато же, она знала, любил белое.