Незримый поединок - [31]

Когда майор Аббасов пришел в цех второй бригады, он увидел, что женщины молча, как знатоки, рассматривают карточку и передают ее друг другу, переглядываясь.

Навстречу начальнику поднялись все. Майор подошел к Людмиле. Она мокрыми, покрасневшими глазами посмотрела на него. Ей, наверное, хотелось сказать ему что-то хорошее, но она только дотронулась до рукава френча и сразу же опустилась на стул. Ей опять что-то сдавило горло.

Чтобы не волновать больше Болдыреву своим присутствием, майор быстро пожал ей руку и вышел из цеха.

Людмила снова села за работу. Хотя пальцы у нее все еще продолжали дрожать, но из-под лапки швейной машины уже плавно выхолила мелкая ровная строчка…

Дорогой жизни Рассказ

Людское счастье — это ведь не миф.

Не гнись,

Не лги,

Не падай на колени!

Самед Вургун.

Когда радостно на душе, кажется, что нет на свете неудач и страданий…

Когда-то Евгений был таким: летом, в год окончания десятилетки, он впервые покидал родной город. Он шел с гордо поднятой головой. Колеблющаяся от теплого ветра, любовно вышитая матерью рубашка казалась ему тесной.

Евгений был переполнен счастьем, ожиданием нового. Порою он даже забывал, что рядом с ним идут мать, отец, сестра, друзья. Он жадно оглядывал, будто прощаясь, каждый дом, каждый камень, каждое деревцо; старался навсегда запечатлеть в памяти ту небольшую зеленую улочку, по которой десять лет ходил в школу.

Только изредка, исподлобья, как бы невольно, Евгений перехватывал печальный взгляд Раисы. Она, по обыкновению, была хороша, только за дни экзаменов немного повзрослела.

…Когда вслед за протяжным, глухим гудком паровоза мерно застучали колеса поезда, на широком перроне дружно поднялись десятки рук провожающих.

Евгений, тесня у окна вагона попутчиков, все пытался не упускать из виду дымящуюся трубку отца и белый платочек в руке Раисы.

Как меняется человек! Как нравственно опустошается он, когда забывает все и всех на свете, даже самого себя…

Таким теперь все в колонии осужденных знали Евгения Мазурова.

В каких только кабинетах он ни побывал, перед кем ни стоял, где только о нем ни шел разговор, — всегда и неизменно такие разговоры завершались безвольной, безнадежной репликой Евгения: «Это судьба, так уж суждено. Не хочу, не буду работать. Поручайте другому». Скажет, пожмет плечами, отвернется и терпеливо ждет, когда его отпустят, позволят вернуться на свою койку.

Сложность положения Мазурова в колонии, его упорное нежелание взяться, как большинство других осужденных, за труд, чтобы сократить этим срок пребывания в заключении, были обусловлены, конечно, не «велениями судьбы», в чем так, старательно Мазуров пытался убедить начальство колонии, и даже не обычным для закоренелых преступников-рецидивистов презрительным отношением к труду. Мазуров уже имел профессию и неплохую, он был высокой квалификации токарем по металлу. Но о возвращении к когда-то любимому делу теперь уже не думал. Не давала уголовная среда, сила инерции и еще — боязнь того, что когда выйдешь из места заключения, никто уже не допустит тебя к станку. В прошлом с Мазуровым это уже было: не успел выйти на свободу как тут же оказывался в окружении друзей и сразу же вовлекался ими то в одно, то в другое уголовное дело, а там — арест, суд, колония. Евгений часто думал, что подмоченная репутация всегда будет в его биографии тем черным пятном, которое ему уже не смыть и которое навсегда пролегло между ним и заводом, станком. «Зачем мне здесь, в колонии работать? — часто размышлял он в одиночестве. — Только чтоб не есть даром хлеб? Зачем мне профессия? Она у меня есть. А куда мне с ней идти? Чтобы отовсюду гнали? „Ты вор, какой ты там токарь. Инструмент, деталь с завода стянуть вот и вся твоя профессия…“» О возвращении домой думать было страшно. «Раиса! Мать! Что я им принесу кроме стыда? Не стану я мешать Раисе жить. Не буду позорить мать… Сам виноват, сам и расплачиваться должен…»

Майора Везирова, опытного воспитателя, слова заключенного Мазурова «Это судьба, так уже суждено» преследовали неотступно. Он часто вспоминал о тех сложных характерах, которые он наблюдал у людей и с которыми ему приходилось сталкиваться за долгие годы работы в исправительно-трудовой колонии. Но чем больше он анализировал все стороны поведения Евгения Мазурова, тем все больше этот осужденный становился для него человеком-загадкой.

Мазурова нельзя было отнести к числу таких заключенных, которые в период ломки характера допускают по безволию те или иные нарушения и даже, по указке других, преступления и не подчиняются общему ритму жизни коллектива. Тем более нельзя было считать его так называемым «крепким орешком», разнузданно дерзким уголовником, не скрывающим своего презрения к труду, всеми средствами поддерживающим свой воровской «авторитет», свое профессионально-спесивое «я» среди других, находящихся в заключении преступников. Если Мазуров принимал участие в азартных играх или же совершал какие-либо другие нарушения, то всегда шел на это по своему личному желанию. К такого рода «самостоятельности» Мазурова майор относился доброжелательно, полагая, что лучше самому, не под диктовку более «сильного» заключенного совершить проступок, чем слепо исполнять чье-либо требование или желание. Подобную «самостоятельность» майор Везиров, имевший большой опыт воспитательской работы, называл «нейтрализацией» или «первоначальной стадией перерождения» сознания правонарушителя.