Незримый фронт Отечества. 1917–2017 - [156]

Политрук шагнул из укрытия. Привыкшими к сумраку глазами увидел, как, толкнув деревянный щит, вылез без шапки Кузнецов и, сделав неотложные свои дела, свернул цигарку.

— А вы, Сергей, чего здесь проветриваетесь, — спросил он приблизившегося Белозерова, — майор просил, коли увижу, позвать. Пошли, что ли?

Вошли в блиндаж. Начальник штаба, начальник связи, вновь прибывший старший врач полка и офицер для поручений притулились у стола на нарах. С другой стороны, за стеариновой свечкой, поставленной в банку из-под тушенки и горевшей вместо обычного огрызка шнура, командир полка самолично разливал из фляги водку в скученные рядом с одиноким тающим светильником жестяные кружки. Кружек было шесть. Порученец, увидев вошедшего с комиссаром политрука, подал седьмую.

— Ну что же, товарищи, — сказал майор, — с наступающим! Завтра немцы отпраздновать нам наверняка не дадут. Да и мы постараемся им напомнить, что для фашистов значит Октябрьская революция. Ну что ж, товарищи, за Верховного, — поглядел он на портретик из журнала, появившийся откуда-то сегодня на одном из столбов блиндажа, — за нашу Победу!

Кружки дружно с негромким стуком соединились.

— За то, чтобы двадцать пятую, четверть века Советской власти, справить уже после окончательной победы, — громко произнес комиссар. Каждый взял с газеты по сухарю и по две шпротины в прованском масле, вытащенных предварительно из банок.

Все захрустели сухарями, вытирая рукавом стекающие на подбородок капельки масла.

Начштаба, оставив в кружке водки и взяв «бутерброд», протянул их с улыбкой в угол телефонисту.

— На, хвати чуток ради праздника. Хоть и не положено на смене, но, говорят, за компанию… — затем оглянулся на командира, не взгреет ли? Майор не протестовал.

— Только в следующий раз, — продолжил капитан, — как за водой побежишь, так хоть и трудно, но старайся зачерпнуть без «революционной» расцветки, а то принес вон… и запить нечем… Чуть было я не проглотил.

— Да я, товарищ капитан, старался, да она, окаянная, сплошь плывет, как ведром ни отталкивал, — пытался оправдываться телефонист.

— Ну вот, нашли о чем за столом… — проворчал, жуя, Абросимов, — аж закусь обратно враз потянуло.

Все на миг замолчали.

Военврач с потемневшим, как у негра, лицом от усталости и копоти, на котором жили только глаза, отправив в рот крошки от сухаря, с горечью в голосе произнес:

— Н-да, до этого года бывало в этот вечер всегда сидели у репродуктора. Слушали торжественное заседание, что-то скажет товарищ Сталин… Интересно, как там сейчас в Москве-то? Может, по-старому?

— Да ты что, сдурел? — сказал Кузнецов. — Кто под бомбы собираться будет? Только там и дела. Ты еще скажи, что сейчас закончился большой концерт.

— А концерт-то фрицы чего-то и впрямь в двадцать три закончили. Уморились гады. Не иначе готовятся к «празднику», — заметил начштаба, — да и наши матюгальники, — кивнул на телефоны, — тоже молчат.

Все затихли, прислушиваясь, как то ли оттаявшая вода, то ли песок струились в углу.

— Ну, вот что, орлы, пока суть да дело, давайте спать. Василий Иванович, — обратился комполка к начштаба, — выясни к утру, что у нас осталось, и потери. Надо доложить Александру Павловичу. Может, подбросит батальончик. Боюсь, не смяли бы завтра нас.

— Смять-то не сомнут, — в том же духе ответил капитан, — а вот наступать явно уж нечем.

С этими словами он чиркнул спичкой, поджег задымивший и вновь завонявший жженной резиной свисавший шнур, задул свечу, посветившую ради праздника, сунул ее на перекладину между бревен.

Через несколько минут блиндаж наполнился храпом и посвистыванием. Слышались только отрывистые вполголоса разговоры начштаба с телефонистом и батальонами. Военврач ушел к себе на ППМ.

Командир оказался прав. Седьмого и восьмого горело не только то, что оставалось под облаками. Горело небо. Немецкие бомбардировщики сменяли в облаках наших штурмовиков. Бомбы перекраивали рельеф, зарывая или углубляя прежние воронки, отрывая новые. Взлетали в воздух бревна накатов и тела в сотый раз убиваемых солдат. В невыносимом смраде, до полного износа батальонов и рот, не ожидая новых подкреплений, полки бросались в этот праздник крови снова и снова.

Однако прорваться не удавалось, как и гитлеровцы не смогли хотя бы уменьшить площадь плацдарма. Было, похоже, что земля, перегоревшая, ставшая воистину железной, сама не позволяет сжать ее границы.

Ночами продолжали поступать подкрепления, но уже более скупые, чем раньше.

Утром девятого Белозеров не успел познакомиться с очередным пополнением, как его вызвали в особдив. Добравшись с перебежками до блиндажа, оставленного с неделю назад Особому отделу дивизии сотрудниками отдела группы, переоформленной в восьмую армию, и возвращенными на правый берег, Белозеров с трудом открыл с помощью охраны бревенчатую дверь. Ее заклинило еще горячим осколком, килограмма в три. Притом при неведении хозяев — так они привыкли к постоянному грохоту, визгу и ударам над головой и рядом с ними.

В суглинистой «комнате» находилось несколько человек. Старый знакомый — начальник Белозерова майор Новиков, замещавший Копалова, вызванного в тот день в Ленинград; незнакомый политруку худощавый чернобровый старлей, крепко пожавший ему руку, как-то странно рекомендуясь: «Григорий Григорьевич от генерала Бондарева», и какой-то красноармеец в засаленном ватнике, перетянутом сыромятным ремнем, таких же ватных штанах и потрепанной шапке, сидевший на нарах.