Незримый фронт Отечества. 1917–2017 - [146]

Кириллов помолчал, потом закончил:

— Вы, конечно, можете опять меня счесть пораженцем, и снова вынуть из-за пазухи немецкую пушку, кстати, смените-ка ее на наган. Куда надежнее… Но, дорогой мой политрук, не знаю почему, но вашей совести верю. Вы слишком молоды и, я бы сказал, интеллигентны, что ли, для того чтобы не понять. Да вам и легче информировать верхи-то, нежели мне. Су-бор-ди-на-ция, — растянул по слогам майор. И вдруг, с минуту помолчав, добавил, — все это так, политрук. Все так. Но, если по справедливости, — а где тяжелой-то артиллерии да снарядов в достатке взять сейчас в Ленинграде, а? Говорят, что старые трамвайные рельсы уже на пушки переливают…

— Где же выход, командир? — тихо спросил его особист, давно понявший Кириллова как прямого в суждениях и честнейшего солдата-партийца, как понимал и без последних слов цель этой мучительной «исповеди».

— Выполнять приказ, товарищ Белозеров! Умереть, коли приказано. Вот и весь выход. — И снова вернулся к наболевшему, — ну, полк положить, ну два полка… Отвлечь на себя. Поначалу я, грешным делом, так и подумал. А ныне вижу — плывут дивизии одна за другой и наполовину раков кормят, наполовину заземляются здесь. Где это видано: дивизия за дивизией на две версты! И приказы — не стоять на смерть, не сковывать противника обороной, а наступать! Ежечасно атаковать, брать, прорывать… «примусами» да лимонками. Вчера видел, снова пару танков сюда перетащили. Не успели на горушку от реки поднять, как превратились в железные ящики. Для провианта. Представляете? В полку не хватает сорокапяток! А с какими жертвами их притащили? Почти все расчеты еще на воде богу душу отдали. И это не только у меня, не только у олуха и ослушника майора Кириллова и его комдива Иванова, а у всех. И все идут и идут в атаки. Какой ценой! — У Кириллова судорожно сжались губы. Замечая, что уже не идет, а стоит на берегу, вдруг добавил тихо и словно для себя, возражая себе, — а кто ее определит… — цену на войне? Солдат ее не измеряет. Она ему долгом вписана. В самое сердце… А начнешь рассуждать, как вот я сейчас, — быстро скиснешь. И тогда все! Пиши пропало — нет армии. Сомнут тотчас же и навсегда… На солдатском долге, безропотном и безоглядном, легко сыграть любому бездарю или тщеславному мерзавцу! Да! Но только такой солдат родину и спасет. Такой! Не рассуждающий в тяжелую минуту… Мне вот кажется, что гибнем несправедливо. А какая гибель справедлива? На войне- то? На войне, Сергей Николаевич, только долг и спасает. Долг пред Отчизной. Он все испытывает — правду и неправду. Потому как он выше всех — и нас, и тех, что в тылу о потерях не думают… Заболтался — нервы ни к черту! — с явной досадой, махнув рукой, он, согнувшись, вошел на КП.

Белозеров, привалившись к глине, вытер взмокшую голову, сняв каску. Только успел ее вновь надеть, как в ту же секунду крупный осколок поленом шарахнул по борту каски и с жужжанием ушел. На каске осталась вмятина. Счастливым родился, подумал политрук. Сейчас его таким же осколком сверлила мысль: «Что действительно делать? Он — комполка, член партии с двадцать четвертого, с ленинского призыва, старый кадровый командир. “Выполнять приказ… умереть, коли велено. Вот и весь выход”. И он, безусловно, единственно прав! Как прав и тот не командир полка, а великий полководец России, который сказал, что каждый солдат должен знать свой маневр. Здесь на “пятачке” маневр должно направить к единственной цели — умереть не зря. Хорошо бы и мне найти возможность отдать ее — жизнь свою — тоже подороже, не по-бараньи, с каким-то толком».

Белозеров не сомневался. Он видел и слышал, что большинство окружающих его людей уже верят, убеждены в неизбежности остаться здесь, и, видимо, с этой, уже парадоксально ставшей привычной в этих условиях и отнюдь не панической, а спокойной уверенностью уходит ощущение страха смерти, появляется чувство страха отдать свою жизнь незаметно, бессмысленно, не нанеся ощутимого урона своими руками гитлеровцам.

«Обреченность осознанная, выходит, рождает героизм?» — подумал политрук. «А как же трусы, предатели? Где же трусы, которых все время вспоминает Копалов? Но трусы были. Да, были. Но беда-то была не в них, она была в трусости. Трусость — болезнь, чувство заразное, импульсивное, в большинстве бессознательное, стадное. Тем и опасное. Чтобы вызвать эпидемию, при способствующих условиях довольно одного вирусоносителя. Но вот этого-то носителя и не найти, как правило, когда уже вспышка произошла, когда эпидемия разыгралась. Выявлять его надо раньше. Но всегда ли это было возможно?»

В первых числах ноября после легкого морозца и, казалось, качавшегося в небе солнца, вновь зарядил вначале снег с дождем, затем с острой колючей вьюгой. Брустверы покрылись ледяной коркой. В окопах кашу из песка и снега усердно хлебали передки сапог. А бойцам надо было присесть, прилечь, покемарить минут сто двадцать, хотя бы от атаки до атаки. И снова помогали погибшие братья. Бойцы, где только можно, врубались в стенки, клали на вырубленную ступень в несколько слоев их шинели и ватники, нередко стыдливо приговаривая: «Прости, браток, но что поделаешь. Тебе уж не холодно». Погибшими крепили осыпавшиеся брустверы; их каски, покореженные винтовки втискивали в землю в очень низких местах как опору для промокших ног. Подтаскивали за поясные ремни и убитых немцев. Шутили беззлобно: «А ну-ка, фриц, послужи и нам. Не всего же себя отдавать за бесноватого фюрера. Хватит с него и души твоей». И мог ли кто-либо воспринять такое в тех условиях как кощунство, вандализм, безнравственность? Все, что было субъективно направлено для победы, было морально неподсудно и нравственно в сознании каждого, ибо и самое безнравственное — массовое убийство людей — война превращала в дело славы и доблести.