Незримый фронт Отечества. 1917–2017 - [141]

— Вот возьмите еще, — Белозеров вытащил из кармана семнадцать черных граненых трубочек, — а раненых много?

— Много, товарищ политрук. Тяжелых-то еще ночью десятка три дотащили до берега. Около ста перевязали в воронках. Ждем, как потемнеет.

— Когда потемнеет, будут новые, Смекалов. Скажите, самострелов не наблюдали?

— Да нет, товарищ политрук, пока явно похожих не было.

— А не явно?

— Да вот тут был старшина Рыскин, вторая рота первого батальона. Он из военторговских. Вчера не то чтобы паниковал на переправе, но явно трусил. А сегодня нашел его в развороченном блиндаже. Бедро навылет. Стал перевязывать, вижу — вроде штанина прогорела. Да и в коже песок ли, порох, так, рассыпанные пятнышки.

— И что же вы сделали?

— Да переправил в ППМ для эвакуации. Сделал пометочку в эвакокарте, как говорил товарищ политрук Зуев. А где он — Зуев-то? Ранен или перевели?

— Погиб он. Нет его, товарищ Смекалов.

— Вот оно что, — насупился военфельдшер. — Стоящий мужик-то был. Разрешите идти?

— Идите. И все, что он вам говорил, остается в силе. Меня, если очень буду нужен, ищите через политработников или командиров.

Военфельдшер кивнул головой. Быстро скрылся за поворотом.

У входа в блиндаж Белозеров сумел перехватить командира батальона. Сказал ему, что собрался идти с его подразделением. Гришин, только что получивший вместе с ротными дополнительный инструктаж командира полка, спешил. До операции сорок минут. Спросил лишь: «Что-либо в моем хозяйстве не того?» Но успокоенный ответом, что без всяких негативных сигналов они с комиссаром решили идти на разных флангах, быть теснее с людьми, оглядев Белозерова, бросил:

— Прошу взять еще пары две гранат. Пригодятся. И знаете что? Коли у вас «ТТ», возьмите пяток магазинов. — И, обернувшись на ходу через плечо, — лейтенант Котельников, обеспечьте политрука.

И вот началось. Сначала ударила артиллерия с правого берега. Свист над головами стальных болванок, широкие в полнеба вспышки впереди и грохот разрывов на узкоколейке. Вздымаемые и оседающие огненно-черные столбы там, где на карте значилась деревня Арбузово. А потом, уже за спинами, загремели полковые пушки, батальонные минометы. Покатилось бегло по цепочкам:

— Приготовиться! Гранаты к бою!

Нога и приклад, упершиеся в выступ. Автомат в руках, расстегнутые гранатные сумки… Все ждало уже не минуты — секунды. Откуда-то сзади взлетели, рассыпались над передним краем зеленые ракеты. И одновременно вспыхнуло поле от слепящего света, казалось, сотен осветительных немецких ракет.

С фланга все перекрыл голос Гришина, повторенный глотками ротных, взводных, отделенных:

— За родину! За Сталина! Ребята, урра!

Посыпались в окопы сбитые сапогами комья земли.

Десятки, сотни красноармейцев, еще не стреляя — противник не был виден, — с ревом, с руганью до облаков мчались ко рву, летели кувырком в глубину, вскарабкивались с ходу на его гребень.

Белозеров на бегу взглянул по сторонам. Насколько видел глаз, в белом ярком свете мчался ревущий людской поток. Как воскресшие из могил поднимались из воронок бойцы, вливались в него и неслись вперед.

Застрочили швейными машинками пулеметы. Хлопушки гранат загрохотали за рвом.

В тот же момент Белозеров почувствовал, как закачалась под ним земля, увидел, как спереди и с боков вырывался из нее огонь с вулканическим грохотом и свистом. Вмиг ему стало трудно дышать, по ушам ударило кожаными тугими мячами. Первым же массированным пушечным контрударом смело, как метлой, только что возникшие на глазах цепи красноармейцев. Одни погибли, другие исходили кровью, остальные стремились, падая, пропустить штормовую волну огня через себя и вновь перебежками рвались вперед. И их, слава богу, пока еще было большинство.

— Вперед! За Родину! За Ленинград! — прорывалось сквозь грохот разрывов, сквозь отчаянные крики боли, призывы о помощи, виртуозный свирепый мат.

Рядом с Белозеровым бежал и кричал, стрелял неизвестно в кого из пистолета, поскольку по-прежнему немцев нигде не было видно, младший политрук из роты Котельникова. Широкоплечий ротный, без каски, с развевающимися волосами, вырвавшись вперед и оглядываясь на своих, то ревел «Ложись!» и, взмахнув пистолетом, падал, то с таким же ревом «Вперед!» подымал их и бросался во весь рост ко рву. Немцы, бившие по полосе перед нашим бывшим передним краем, перенесли огонь туда же.

Наши орудия и минометы, из-за их малочисленности и экономии боеприпасов, не могли, — это было уже очевидно для наступавших, — подавить все батареи врага. А те непрерывно кромсали полки атакующих соединений, перемалывая людей, щедро поставляемых в мясорубку истошными командами всех командиров — от полковых до отделенных.

Бойцов подразделений, преодолевших ров, косили пулеметы. Однако в контратаку немцы не переходили.

Гранаты, бросаемые красноармейцами изо рва, или теми, кто почти добежал до позиций противника, не всегда долетали до немцев, хотя нескольким пулеметам и забили гранатный кляп ползком добравшиеся до них бойцы.

Вражеский огонь стал настолько плотным, что местами казалось, что град из свинца и железа перед противотанковым рвом хлестал из облаков. Полки, точнее остатки полков, залегли. Их можно было поднять; ибо наступил уже тот момент, когда большинство красноармейцев, распаленных боем, ненавистью к противнику, потерей товарищей, в неудержимом стремлении выбить, гнать, уничтожить, уже перестали считаться с жизнью. Бойцы, повылезшие из воронок, для которых все, что бы с ними дальше не произошло, было лучше, чем сутки, проведенные в этом поднебесном морге, вначале резко пополнили ряды наступавших, но, погибая через одного в этой гонке под осколочным ливнем, снова плюхались на мокрую землю и пытались окапываться. Десятки бойцов в противотанковом рву лихорадочно оглядывали вертикальную его стенку, каждый в поисках опоры для ног, для броска вперед, понимая, что ров — ловушка, в которой долго не выжить.