Незримые поединки - [66]

Первое время офицер вел себя очень корректно. Каждое утро, увидев ее, приветливо говорил:

— Наталий, здрафствуй… — и уходил куда-то по своим делам.

Немецкие офицеры и солдаты стояли и в других хатах села, поэтому Наталью не смущало присутствие чужого человека в ее доме. Да и врага она представляла себе другим.

Теодор, как назвал себя ее постоялец, был очень любезен с ней. Однажды, увидев, что Наталья с матерью третье утро варят в чугунке кукурузные початки, сам принес полный котелок пшенной каши и банку мясных консервов. Наталья сначала отказывалась, но тот взял ее за руку и многозначительно посмотрел в глаза:

— Вы можете каждый день получать пища немецкий кухня…

Но ходить на немецкую кухню, которая располагалась напротив ее дома, Наталья все-таки стеснялась. И офицер будто забыл про свое обещание. Зато он несколько раз приносил с собой разные продукты и просил обменять их на самогон.

Она, конечно, знала, что многие в селе не одобряют ее поведение. За спиной и даже в глаза жители села высказывались напрямик:

— Ох, Наташка, Наташка, плохо тебе будет, когда придут наши…

А где они, наши-то? Вон Теодор вчера сказал, что немец стоит у самой Москвы, Сталинград вот-вот падет. Не наш, а ихний порядок скоро везде будет. К нему и надо привыкать. В такое время каждый живет как умеет…

Одно смущало Наталью: как посмотрит на нее Андрей, если ему удастся вернуться домой. Последнее письмо она получила от него давно. Он сидел в каких-то болотах, и настроение, судя по письму, было у фронтовика невеселое. А потом связь совсем оборвалась. В село пришли немцы, и о муже Наталья теперь вспоминала все реже и реже. Она даже сняла со стены его портрет, сделанный вскоре после их свадьбы, положила на дно сундука.

В тот сентябрьский день Коршунова пришла домой и застала Теодора в крайне раздраженном состоянии. Он ходил по комнате из угла в угол и что-то говорил про себя по-немецки.

— Где ты была? — резко бросил он появившейся в дверях хозяйке.

— Картошку для вашей кухни копала, — с обидой в голосе так же резко ответила Наталья.

— Кухня мой такой, как твой, — сверкнув глазами, произнес Теодор. — Я даю тебе паек от немецкий солдат…

Наталья никогда не видела Теодора таким злым. Уж не за летчика ли ему дали нагоняй? И обрадовалась, когда узнала, что это так. Теодору звонил эсэсовский полковник и отругал его за то, что вторые сутки подчиненные ему люди не могут найти пилота с разбитого советского самолета.

— Плохо ищете, — сказала Наталья. И вызывающе посмотрела на своего постояльца.

Тот подошел поближе и крепко взял за плечи.

— Наталий, ты знаешь, где он?! Ты покажешь его место!.. Мы очшень благодарим вечером…

— Одна я не пойду, — твердо сказала Наталья после некоторого раздумья. — Мы трое его видели. Втроем и пойдем…

Наталья встала, подошла к окну, отдернула занавеску.

— Люди с митинга еще не вернулись?

— Нет пока, — ответила мать. — Одна девчонка Дубинкиных пробежала домой.

Дубинкины… Дубинкины… Долгое время они служили для Коршуновой своеобразным громоотводом. Написав на них после войны заявление в органы госбезопасности и видя, что никого не трогают, Наталья приободрилась. Она сделала все для того, чтобы скрыть правду и свалить вину за выдачу летчика на Марию Дубинкину и ее мать. Выдуманная ею версия искусно распространялась по селу не только Натальей, но и ее многочисленными родственниками. А когда Мария Дубинкина, не выдержав несправедливых обвинений, оставила родное село и уехала в город, Наталья всюду нашептывала:

— От стыда сбежала…

И на душе у Натальи с каждым годом становилось спокойнее. Она знала, что советский народ великодушно простил тех, кто из-за своей трусости или по какой другой причине сотрудничал с оккупационными властями и раскаялся в этом. Привлекали к ответственности лишь карателей. Но она ведь никого не расстреливала, не казнила…

И все-таки образ окровавленного советского летчика кошмарным видением не раз являлся ей во сне. Не дай бог, если он окажется живым!

Вчера она встретилась с ним…

Что с ней было! Еле дошла до дома и, не раздеваясь, упала в постель. Наталья чувствовала, что и сейчас там, на митинге, наверное, тоже говорят о ней и проклинают ее… Как она будет теперь смотреть людям в глаза, жить в одном селе?

…А митинг уже подходил к концу. Секретарь райкома партии И. Ф. Юшин зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР. За проявленные героизм и мужество Прасковья Ивановна Щеголева посмертно награждалась орденом Отечественной войны первой степени, а сын ее Александр — медалью «За отвагу».

Право открыть памятник единодушно было предоставлено Мальцеву. Белое полотно упало к подножию обелиска, и с гранита глянуло на людей знакомое лицо Прасковьи Ивановны. Она будто говорила всем: «Спасибо вам, люди… от меня и от моих детей…»

И люди отвечали ей слезами и благодарностью. Они клали на могилу цветы, повторяя слова, золотом светившиеся на граните: «Спите спокойно, герои. Народ никогда не забудет ваш бессмертный подвиг».

Этим и заканчивалась наша документальная повесть, отрывки из которой публиковались в свое время в газете «Советская Россия».

И пошли в Москву, Воронеж, Семилуки, Бузовьязы (Башкирия) письма. Не десятки, не сотни, а тысячи писем. Писали рабочие и колхозники, учителя и инженеры, ученые и военнослужащие, пенсионеры, юноши и девушки, пионеры и школьники, коллективы предприятий, колхозов, учреждений. Короткие и длинные — на пятидесяти страницах. Спокойные и взволнованные. Прозой и стихами.