Незримая коллекция - [3]

И снова, через голову ничего не подозревающего старика, она повторила свой настойчиво-просительный жест. Теперь я понял: старушка хотела, чтобы я уклонился от немедленного осмотра, и я тут же изобрел отговорку, сказав, что весьма польщен и буду рад осмотреть коллекцию, но меня ждут к обеду и я вряд ли освобожусь до трех часов.

Старик сердито отвернулся, как обиженный ребенок, у которого отняли любимую игрушку.

— Разумеется, — проворчал он, — господам берлинцам вечно некогда! Но как бы то ни было, а сегодня вам придется запастись терпением, речь-то ведь идет не о каких-нибудь трех или пяти, а о целых двадцати семи папках, и все полнехоньки. Итак, в три часа; да смотрите не опаздывайте, иначе не успеем.

Снова его рука вытянулась в пустоту в ожидании моей.

— И вот увидите, — добавил он, — вам будет чему порадоваться, а может быть, и позлиться; и чем больше вы будете злиться, тем больше буду радоваться я. Ничего не поделаешь, таковы уж мы, коллекционеры: все для себя — и ничего для других! — И он еще раз сильно тряхнул мою руку.

Старушка пошла проводить меня до двери; я уже раньше заметил, что ей не по себе; лицо ее выражало страх и смущение. И вот уже у самой двери она подавленно и чуть слышно пролепетала:

— Может быть… может быть, вы позволите, чтобы за вами зашла моя дочь, Анна-Мари?.. Так было бы лучше, потому что… Ведь вы, наверное, обедаете в гостинице?

— Пожалуйста, буду очень рад… — ответил я.

И действительно, час спустя, только я кончил обедать, в маленький ресторан при гостинице на Рыночной площади вошла, озираясь по сторонам, немолодая, просто одетая девушка. Я подошел к ней, представился и сказал, что готов идти осматривать коллекцию. Она вдруг покраснела и, точно так же смутившись, как ее мать, попросила меня сначала выслушать несколько слов. Сразу было видно, что ей очень тяжело. Когда, стараясь пересилить смущение, она делала попытку заговорить, краска еще ярче разливалась по ее лицу, а пальцы нервно теребили пуговицу на платье. Но вот наконец она все-таки начала, запинаясь на каждом слове и все больше и больше смущаясь:

— Меня послала к вам мать… Она мне все рассказала, и мы… мы… у нас к вам большая просьба… мы хотим вас предупредить раньше, чем вы пойдете к отцу… Отец, конечно, будет показывать вам свою коллекцию, а она… видите ли… она уже не совсем полна. Некоторых гравюр уже нет… и, к сожалению, очень многих…

Девушка перевела дух и вдруг, взглянув мне прямо в глаза, быстро проговорила:

— Я буду с вами вполне откровенна. Вы же знаете, какие сейчас времена, вы поймете. Когда началась война, отец ослеп. У него и прежде не раз бывало плохо с глазами, а от тревог он совсем лишился зрения. Дело в том, что, несмотря на свои семьдесят шесть лет, он во что бы то ни стало желал участвовать в походе на Францию, а потом, когда оказалось, что армия движется далеко не так быстро, как в 1870 году, он просто из себя выходил и уже ослеп совсем… Он еще очень бодр и недавно мог целыми часами гулять и даже ходил на охоту. Но теперь он навсегда лишился этого удовольствия, и коллекция — единственная оставшаяся у него в жизни радость. Он ежедневно просматривает ее… то есть он ее не видит, конечно — он уже ничего не видит, — но каждый день после обеда достает все папки и один за другим ощупывает эстампы в одном и том же неизменном порядке, который он помнит наизусть… Ничто другое не интересует его; он заставляет меня читать ему вслух все газетные сообщения об аукционах, и чем выше указанные там цены, тем больше он радуется… потому что… видите ли… и в этом весь ужас… отец не понимает, какое сейчас время и что творится с деньгами. Он не знает, что мы всего лишились и что на его месячную пенсию не проживешь теперь и двух дней… а тут еще у моей сестры погиб на фронте муж и она осталась с четырьмя малышами… Он ничего, ничего не знает о наших материальных затруднениях. Сначала мы экономили на чем только можно, экономили еще больше, чем прежде, но это не помогло. Потом стали продавать вещи. Его коллекцию мы, разумеется, не трогали… Продавали свои драгоценности; но, боже мой, это были такие пустяки… ведь целых шестьдесят лет отец каждый сбереженный грош тратил только на гравюры. И вот настал день, когда нам уже нечего было продать, мы просто не знали, что делать… и тогда… тогда мы с матерью… мы решили продать одну гравюру… Сам он, разумеется, ни за что не позволил бы, но ведь он не знает, как тяжело жить, и он и понятия не имеет, как трудно сейчас достать из-под полы хоть немного провизии; не знает он и того, что мы проиграли войну и отдали французам Эльзас и Лотарингию; мы не читаем ему об этом, чтобы он не волновался.

Вещь, которую мы продали, оказалась очень ценной: то была гравюра на меди Рембрандта. Нам дали за нее много тысяч марок; мы думали, что этих денег нам хватит на несколько лет. Но вы же знаете, как тают теперь деньги… Мы положили их в банк, а через два месяца от них уже ничего не осталось. Пришлось продать еще одну гравюру, а потом и еще одну, и каждый раз торговец высылал нам деньги лишь тогда, когда они теряли свою ценность. Попробовали мы продавать с аукциона, но и тут, несмотря на миллионные цены, нас умудрялись провести… За время, пока эти миллионы доходили до нас, они превращались в ничего не стоящие бумажки. Так постепенно ушли за бесценок все лучшие гравюры, осталось всего несколько штук. И все ради того, чтобы не умереть с голоду; а отец ничего и не знает.