Незнакомцы в поезде - [80]

Гай постучал по стеклу часов новой сигаретой. Слышать слово "убийство" было для него настоящей пыткой. Ему хотелось, чтобы она стерла все следы Бруно из памяти.

— Ты не знаешь, Гай, — в марте?

— Нет. И что ты сказала Джерарду?

— Ты веришь, что Чарльз организовал убийство своего отца?

— Не знаю. Думаю, что возможно. Но нас это не касается. — Некоторое мгновение он даже не сознавал, что сказал неправду.

— Ты прав — нас это не касается. — Она снова взглянула на Гая. Джерард также сказал, что ты встретил Чарльза в позапрошлом июне в поезде.

— Да, было.

— Так. А какое это имеет значение?

— Не знаю.

— Может, это из-за того, что Чарльз сказал в поезде? С тех пор ты его недолюбливаешь?

Гай засунул руки поглубже в карманы пиджака. Ему внезапно захотелось выпить бренди. Он знал, что своих чувств от Энн не спрячешь.

— Послушай, Энн, — быстро заговорил он. — В поезде Бруно сказал мне, что хочет смерти отцу. Но он не говорил ни о планах, ни об именах. Мне не понравилось то, что он говорил, и в конце концов не понравился и он сам. Я отказываюсь говорить всё это Джерарду, потому что не знаю, Бруно ли организовал убийство отца или нет. Пусть это выясняет полиция. Иногда вешали невинных людей из-за того, что люди сообщали о таких вот разговорах.

Поверила она ему или нет, думал Гай, но он человек конченный. Он сказал самую подлую ложь, совершил самое подлое дело своей жизни — перенес свою вину на другого человека. Даже Бруно так не солгал бы, не солгал бы так против него. Гай чувствовал себя насквозь фальшивым, лживым. Он швырнул сигарету в камин и закрыл руками лицо.

— Гай, я верю, что ты делаешь то, что и должен, — ласково сказала Энн.

Лицо его было самой ложью, и его спокойные глаза, и сжатые губы, и чувствительные руки. Он уронил руки и сунул их в карманы.

"Надо выпить бренди".

— Ты не с Чарльзом дрался в марте? — спросила его Энн, когда он стоял у бара.

Насчет этого тоже не было смысла лгать, но он не мог не солгать и тут.

— Нет, Энн.

Он понял из косого взгляда Энн, что она ему не поверила. Она, надо полагать, подумала, что он дрался с Бруно, чтобы остановить его. Она, возможно, горда им! Неужели у него всегда будет защита, в которой он не нуждается? Неужели ему всегда будет такое послабление? Но Энн на этом не остановится. Она будет возвращаться к этому вновь и вновь, пока он не скажет ей правду, он был уверен.

В этот вечер Гай затопил камин — первый очаг в этом году и первый в их новом доме. Энн лежала на длинной каминной плите, подложив под голову подушку с софы. В воздухе висела легкая ностальгическая прохлада осени, наполняя Гая меланхолией и неугомонной энергией. Но это была не та жизнерадостная осенняя энергия его юности, под ней скрывались безысходность и возбуждение безумия, словно жизнь пошла на убыль и ему предстоит сделать последний рывок. Какое ему еще доказательство нужно, что жизнь идет на убыль, если в нем нет страха перед грядущим? Неужели уж Джерард-то не догадывается ни о чем, зная, что они встретились в поезде? Неужели в какой-то день, в какую-то ночь, в какой-то миг, когда его толстые пальцы поднесут ко рту сигару, его не озарит догадкой? И чего они ждут — Джерард и полиция? У него иногда создавалось впечатление, что Джерард хочет собрать всё до мельчайшего факта, каждый грамм доказательств, чтобы затем обрушить их внезапно на головы их обоих и раздавить их. Но хотя они уничтожат его, но не уничтожат его зданий. И он в который раз почувствовал изоляцию своего духа от плоти и даже от ума.

А если представить, что их с Бруно тайна вообще останется нераскрытой? Временами он приходил в ужас от содеянного и чувствовал себя последним из падших при мысли о том, эта тайна заколдована и неприкосновенна. Может быть, потому он и не боится Джерарда и полиции, что верит в ее неприкосновенность? Если никто не докопался до нее, несмотря на их безалаберность и наводки, невольно данные со стороны Бруно, то, может быть, что-то делает их тайну неподступной?

Энн уже спала. Он неотрывно смотрел некоторое время на гладкие линии ее лба, бледного, почти серебристого в свете камина. Потом он наклонился над нею и коснулся губами ее лба, и так нежно, чтобы не разбудить ее. Внутренняя боль перевелась словами: "Я прощаю тебя". Он хотел, чтобы эти слова произнесла Энн — именно она, и никто другой.

В его голове груз на чаше весов его вины был сверх меры тяжел, а на другую он бросал безнадежно легкий, как перышко, вес самозащиты. Он совершил преступление в порядке самозащиты, как он убеждал себя. Но он колебался и до конца не верил в это. Если же он верит, что зло полностью овладело им, то должен верить и в необходимость выражения этого зла. Он даже задавался вопросом, и не однажды: а не получил ли он от этого преступления своего рода удовольствие, примитивное удовлетворение — а как еще можно объяснить, что человечество терпит войны, переживает непреходящий прилив энтузиазма, когда наступает война, если только не получает примитивной радости от убийств?

Сорок третья глава

Окружной прокурор Фил Хауленд, безукоризненно одетый, сухопарый, настолько же четкий в очертаниях, насколько Джерард был расплывчив, снисходительно улыбался за облачком сигаретного дыма.