Незнакомцы в поезде - [62]

Мир вокруг замер, прислушиваясь к ним. Гай взглянул на Энн. Она отвела рукой со лба прядь волос, испачкав при этом лоб.

— Это продлится не долго. Может, полгода, а может — намного меньше.

— Но зачем это нужно?

— Я так хочу!

— А почему ты так хочешь? Почему тебе хочется быть мучеником?

Гай ничего не ответил.

Заходящее солнце вдруг выглянуло из-за деревьев и осветило их. Гай нахмурил брови, на одной их которых был виден шрам, полученный им, когда он продирался сквозь чащу. Шрам, который останется навсегда свидетелем тех дней, считал Гай. Он ударил ногой по камню на земле, но тот не шелохнулся. Пусть она думает, что работа — это часть его депрессии после Пальмиры. Пусть думает, что хочет.

— Гай, мне очень жаль.

Гай поднял на нее глаза.

— Жаль?

Она подошла к нему поближе.

— Жаль. Я думаю, что знаю, в чем дело.

Гай стоял, по-прежнему держа руки в карманах.

— Ты о чем?

Она сделала паузу, прежде чем сказать.

— Я думаю, что всё это, всё твое беспокойство, тревожное состояние после Пальмиры — всё это идет от Мириам, пусть ты даже сам не осознаешь этого. Мне так кажется.

Гай резко отвернулся.

— Нет-нет! Дело совсем не в этом! — воскликнул он с предельной искренностью, но звучало это ложью. Гай нервно провел обеими руками по волосам.

— Послушай, Гай. — Энн говорила спокойно и размеренно. — Может быть, ты, сам того не понимая, преувеличиваешь, что тебе так хочется, чтобы мы поженились. Если ты думаешь, что дело в этом, то скажи, мне это легче воспринять, чем ссылки на работу. Если ты хочешь подождать какое-то время или вообще отказаться от этой затеи, скажи, я перенесу это.

Энн набралась внутренней решимости, и давно. Гаю это видно было по ее спокойствию. Бросай ее хоть сейчас, и боль потери заглушит на время боль вины.

— Энн! — позвал отец из двери черного хода. — Ты скоро придешь?! Мне нужна твоя мята!

— Минуточку, папа! — крикнула Энн в ответ. — Так что ты скажешь, Гай?

У Гая словно язык прирос к нёбу. Ему хотелось сказать ей, что она солнце в его темном лесу, но хватило только вымолвить:

— Не знаю…

— Видишь ли, ты мне нужен сейчас больше, чем когда-либо, потому что я тебе нужна больше, чем когда-либо. — Энн вложила ему в руку мяту и кресс-салат. — Отнесешь отцу? И выпей чего-нибудь с ним. А мне надо переодеться. — Она развернулась и пошла к дому — не то чтобы очень, но достаточно быстро, чтобы Гай не успел подхватить ее темп.

Гай выпил несколько джулепов.[10] Отец Энн делал их по-старому, разливая бурбон с сахаром и мятой в дюжину стаканов, выдерживал это целый день и остужая. Он любил спрашивать Гая, пробовал ли тот где-нибудь что-либо более вкусное. Гай точно чувствовал тот момент, когда его напряжение спадало, но спиртное не брало его настолько, чтобы он мог опьянеть. Он уже пробовал несколько раз напиться, но его выворачивало, а опьянение так и не наступало.

В сумерках они сидели с Энн на террасе, и он представил себе, что, возможно, никогда не знал ее лучше, чем в тот первый вечер, когда пришел к ней и почувствовал огромное и радостное желание добиться того, чтобы она полюбила его. Потом он вспомнил дом в Элтоне, который ждет их после воскресной свадьбы, и ему стало тепло от того счастья, которое он уже узнал с Энн. Ему захотелось защищать ее, достигнуть чего-то невозможного и тем порадовать ее. Более прекрасного желания он не испытывал никогда. В этом был и выход из тупика. В этом была только часть его, та часть, с которой он мог справиться, не весь он — с Бруно, со своей работой. Надо было сокрушить ту другую часть себя и жить с той частью, которой он являлся сейчас.

Тридцать первая глава

Но было слишком много моментов, позволявших другому "я" наступать на позиции того "я", которого он хотел бы оградить, и форм вторжения было немало: определенные слова, звуки, огни, действия его рук и ног, и если бы он даже вообще ничего не делал, ничего не слышал и не видел, торжествующий крик некоего внутреннего голоса наводил на него страх и смятение. Свадьба, так тщательно подготовленная, задуманная как праздник, с белыми кружевами и одеждами, с радостью ожидаемая всеми, казалась ему жесточайшим актом предательства, который он мог совершить, и чем ближе приближалась дата, тем яростнее и безнадежнее он боролся за то, чтобы ее отложить. До самого последнего часа он хотел просто сбежать.

Роберт Тричер, его друг по Чикаго, звонил ему, говорил всякие хорошие пожелания и спрашивал, можно ли приехать на свадьбу. Гай отделался от него под невразумительным предлогом. Он чувствовал, что это дело Фолкнеров. Их друзья, фамильная церковь, присутствие друга — всё это призвано пробить брешь в его обороне. Он пригласил только Майерза, который в данный момент не играл в его жизни заметной роли — со времени больничной эпопеи Гай не снимал с ним офис, — Тима О'Флагерти, который все равно не сможет приехать, и двух-трех архитекторов, знавших его работы лучше, чем его самого. Но спустя полчаса после звонка Тричера из Монреаля Гай сам позвонил ему и попросил присутствовать в качестве своего шафера.

Гай понимал, что он не вспоминал о Тричере на протяжении целого года и даже не ответил на его последнее письмо. Не думал он и ни о Питере Риггзе, ни о Вике Де Пойстере, ни о Гюнтере Холле. К Вику и его жене он иногда забегал, раз сводил Энн в их квартиру на Бликер-стрит. Вик был художником, и Гай вспомнил, что зимой Вик прислал ему приглашение на выставку. Гай даже не ответил. Он смутно вспомнил, что в тот период, когда Бруно преследовал его телефонными звонками, Тим был в Нью-Йорке и звонил ему, приглашал пообедать, и что он отказался. Гай вспомнил, что в "Теологика Германика" говорилось: древние германцы судили о виновности или невиновности обвиняемого по тому, как много друзей клятвенно поручались за его качества. Сколько друзей пришли бы сейчас поручиться за него? Он никогда не придавал особого значения времени, проводимому с друзьями, потому что не относил их к тем людям, которых он хотел видеть своими друзьями, но теперь ему казалось, что его друзья избегают его, словно чувствуя, что он недостоин дружбы.