Незнакомцы на мосту - [108]

Затем он начал говорить о том, что, несмотря на его плохой вид, его дела в Атланте идут хорошо. Он сказал, что теперь у него в камере только три человека. Жить ему стало удобнее и лучше. Он также рассказал, что по-прежнему посвящает большую часть времени искусству — он вел занятия в нескольких группах, многие часы проводил в своей камере за занятиями математикой.

У нас обоих в голове была одна и та же мысль, и я спросил его:

— Что вы думаете о решении?

Он задумался, а затем сказал с грустной улыбкой:

— Оно меня не удивило. Я не верил, что дело будет решено исключительно на основе закона. Я рассматриваю его как политическое решение, ибо, откровенно говоря, считаю, что ваши юридические доводы были неопровержимы.

Мы обсудили вопрос о том, ходатайствовать ли перед Верховным судом о новом слушании дела. Я сказал, что, хотя и считаю это бесцельным, нам больше ничего не остается делать.

— Тогда я просил бы вас прозондировать этот вопрос, — сказал он. — Пока у нас остается хоть какая-нибудь возможность действовать, я хотел бы ее использовать.

Мы снова коснулись опасной темы, когда перешли к обсуждению возможности ходатайствовать о сокращении тридцатилетнего срока заключения Абеля. Я недавно беседовал по этому вопросу с представителями министерства юстиции и был подготовлен к его обсуждению.

— Это можно сделать, — сказал я, — только в том случае, если суду будет известно, что вы действительно сотрудничаете с правительством. Я могу привести любое основание для подачи ходатайства на открытом заседании, но, согласно нашей практике, судья должен знать, что вы сотрудничаете. В ином случае первоначальный приговор не будет изменен.

Он покачал головой.

— Об этом не может быть и речи. Никогда я не сделаю этого, — сказал он. — В первые же полчаса, когда я сидел утром на кровати в гостинице «Латам», я принял решение, и оно остается твердым.

— При таких обстоятельствах, — сказал я, — было бы бессмысленно обращаться с таким ходатайством к судье Байерсу. По существу, оно могло бы даже нанести ущерб вашим правам в будущем.

Абель только покачал головой и не сказал ни слова.

Я сообщил ему, что получаю письма, написанные якобы его женой, но, по моему искреннему убеждению, не верю в то, что это она их написала. Он пожал плечами.

— Язык, которым написаны эти письма, — сказал я, — говорит о том, что эта «Эллен Абель» считает меня каким-то евангелистом, стремящимся обратить Абеля в истинную веру, а если это не так, то она, должно быть, смотрит на меня как на простака, раз я взялся за это дело с самого начала и с таким упорством продолжаю его вести.

Рудольф засмеялся, оценив мою шутку.

— У вас действительно есть жена и дочь? — спросил я, поддразнивая его.

— Ну. конечно, — ответил он горячо, но тут же замолчал, ничего не добавив и не объяснив.

Другими словами, подчеркнув, что у него действительно есть семья, проявляющая большой интерес к его судьбе, он не стал возражать против моего утверждения, что получаемые мною письма поступают не от семьи, а из какого-то официального источника.

— Не думаете ли вы, что теперь, когда вся надежда на суд исчерпана, ваше правительство примет меры, чтобы добиться вашего освобождения?

— Сам не знаю, — ответил он.

Сказав это, он сменил тему разговора и попросил меня —

причем самым решительным образом — возобновить ходатайство о предоставлении ему права писать семье.

— Последнее письмо от них я получил в августе прошлого года, — сказал он, — и я по-прежнему считаю, что это неправильно и несправедливо.

Мы вспомнили с ним о дружественно относившемся к нему надзирателе в тюрьме на Уэст-стрит, который, как мне сказали в тот день, уволился после моего последнего посещения этой тюрьмы.

— Ему эта работа была не по душе, — сказал главный надзиратель.

Абель хорошо помнил его и сказал, что ему это понятно.

— Я мог бы много лет оставаться заключенным, — заметил он, — но никогда не мог бы быть надзирателем. Нужно быть каким-то особенным, лишенным воображения человеком, чтобы пасти других людей, как стадо.

Среда, 20 апреля

Я подал ходатайство о новом слушании дела Верховным судом, призывая пятерых его членов, голосовавших за подтверждение приговора, «внимательно прислушаться к голосу своей судейской совести».

В моем ходатайстве указывалось, что оно служит интересам миллионов людей, проживающих в Соединенных Штатах, на которых распространяются законы об иммиграции и натурализации, чьи личные свободы теперь «сурово и несправедливо урезаны в результате решения, принятого по делу Абеля». В ходатайстве содержалось только четыре пункта.

Наконец-то дело, кажется, стало близиться к концу.

Воскресенье, 1 мая

В 4 часа 30 минут утра (по московскому времени) Фрэнсис Пауэрс, тридцатилетний американский летчик из Паунда, штат Вирджиния, поднял в воздух со взлетной полосы Пешаварского аэродрома в Пакистане свой самолет У-2 и направился к советской границе. Пауэрс сделал двадцать семь вылетов, налетав на У-2 в общей сложности пятьсот летных часов, но «бесшумный перелет» над Советским Союзом был самым трудным из всех его заданий. Впоследствии Пауэрс признался, что он «боялся и нервничал».