Нежный театр [заметки]

1

…мы не дождались и середины второго действия. Хотя, что середина? По сюжету понять это было невозможно. Мы вышли на улицу. Духота была недвижимой и всеобщей; и совершенно не грозила ни близким ливнем, ни внезапным ветром. Только благоухание поздно зацветших лип чуть расталкивало воздух. Ведь даже в самую жару эти деревья дарят иллюзию свежести.

Моя спутница сказала, что ей необходимо зайти к одной пациентке и это совсем близко.

Мы шли по переулкам мимо выстаревших домов, и асфальт скучно пружинил наши шаги. На юге темнеет быстро, будто специальная служительница выключает свет, – будто клетку с птичьим переполохом накрывают непроницаемым платком. И я чувствовал себя одной из птиц, так как вязы, сросшиеся ветвями над самой дорогой, едва пропускали рябой тканый свет лампионов. Мне приходилось наступать на пятна света, словно на кисти платка, занавешивающего ночной час.

Спутница моя оказалось жизнерадостной и жизнелюбивой. И очень любила мороженое. Держа на отлете стаканчик тающего пломбира, она повествовала о своем скупом детстве, прошедшем в дальних гарнизонах. Но это была несладкая история. Путешествуя с родителями она меняла школы, окончила самое северное медучилище, скоротечно побывала замужем за неудачником. Проживает теперь с братом.

Перед самой дверью, за которой жила ее пациентка мы поцеловались; ее губы были мягкими и сухими, и я почему-то не коснулся ее плотного тела. Пациентка, к которой можно и поздно. Мне подумалось, что первый поцелуй не очень молодых персонажей не имеет под собой литературного фундамента. От него всегда отдает самодеятельностью, наивными поисками благодати там, где ее никогда не бывало. Одним словом, таинства не получилось. Неясная встреча с неясной женщиной в неясном театре. И меня обуял приступ уныния. Мне захотелось откланяться.

Уйти мне помешала отворившая женщина. Ее дерзкий воспаленный вид так контрастировал с пароксизмом уныния, накатывающего на меня после ботанического поцелуя, что мое тело непроизвольно двинулось к ней. В сторону запахнутого халата, небрежно и нестыдливо придерживаемого руками, ближе к пестрой повязке, перехватившей нечистые волосы, к большим шлепанцам, в дурман лекарств, заклубившейся из квартиры. Все это заставило меня облизать губы и проглотить сухой узел, вдруг переполнивший рот.

Женщина посмотрела на мою подругу, потом на меня, и я уже был готов выставить свою пассию – одним словом, я сделал шаг к ней…

Меня оставили на кухне и в промежутках приглушенных реплик еще два-три легких вскрика донеслись до меня, словно отдирали повязку. Каким-то непостижимым образом я присутствовал там, где производились болезненные манипуляции или облегчающее недуг нежные процедуры, – со всей ясностью и отчетливостью, хотя не видел ничего. Будто бы принял специальный наркотик, не дарящий галлюцинаций, а вводящий в необыкновенное отрезвление. Все во мне стало зрящим – носоглотка, горло, ладони, голени. Во мне рассыпались колкие звезды.

Мое волнение было не соразмерно ситуации.

Мне было невероятно жаль страдающего тела той женщины. Волнение подступило ко мне, оно кололо меня изнутри.

Под свист закипевшего чайника я отворил рамы, и в проем вломились ветви мелколиственного вяза. Где-то в вышине дерево привечало воробьев, устраивающихся на ночлег, и тощие побеги торчали прямо из ствола как безумие. Внизу под окнами – прибитая дождем россыпь светлых семян. Их никто не метет. И в этом мне видится благообразие запустения, словно все сговорились умереть. Эти побеги кажутся мне розгами, в них застревает неоновый свет как кислота, чтобы порка была больнее. Из зеленого облака листвы может протянуться безжалостная рука. Но на самом деле, эти дерева всегда смягчают удар искусственного света, и резкий южный вечер кажется мягче, он подсыхает как сукровица на ссадине, становится мягким струпом, прикрывает прошлые следы – неопрятности и бесчинств.

Но лучше всех пород – тополя, я прощаю им мусор горючего пуха. Цветущий тополь, осененный вечерним усталым светом, пылясь светится сам – у могучего дерева хватает сил отдать дневной свет в течении первых мгновений наползающих сумерек… В их цветении есть что-то от прощания с самым дорогим, с жизнью, – белые лужи их аллергического цвета вспыхивают в одно мгновение – только чиркни спичкой.

Когда-то, в баснословные года мне нравилось вступать в территорию тополиного горения и выходить неопалимым. Вот, наивно и самовлюбленно думалось мне, огнь меня совершенно не берет; стоя в лужице низкого пламени, я впадал в сладкую кому обездвиженности. Но однажды горючий чулок взбежал по пушку на моих бледных ногах, и запах паленого отрезвил меня. (Бабушка, взглянув на меня тогда сказала: «Ну, – чистый отец, тот тоже на горелке всё руки себе палил»; и показывала, как он, согнув руку, проводил локтем по над пламенем. С него, наверное, слетали искорки, как с точильного камня. В моей прошлой памяти он, нанесший мне невосполнимый урон, все равно пребывал безупречным. Как ствол тополя.)

До моего слуха доносится речь, словно перевязанная марлей: «Ну, все, все, все, не будем больше, сейчас пройдет». Голос, пройдя колено коридорчика, стал принадлежать не медсестре, моей недавней спутнице, а волшебнице. Стерильной, почти ничего не весящей. И если бы ее просветили рентгеном, то никаких теней не проступило бы, так что мне не за что было ее полюбить. Тело моей спутницы было непредставимо в отличие от другого, претерпевающего невидимые мне манипуляции. Ведь мне сразу почудилось, что в той женщине, как в древесном стволе, заключена тайная суспензия неостановимого горения. Это сразу чувствуется в некоторых женщинах, и делает их, невзирая на внешность, неотразимыми. Будь она однорукой, с короткой культей, то и это было бы обращено в ее пользу. Ведь этот недостаток никогда не приелся бы. В ней возможно было полюбить даже изъян, как вакансию прекрасной полноты. Но только не врожденное уродство – циничное предательство природы, а благоприобретенное увечье, когда чем меньше, тем больше эта малость удорожает остаток жизни…

Я медитирую, глядя в скупой рисунок, тиражированный на кафлях. Но ничего кроме этой синей ерунды не могу увидеть. Внутри меня – приятно и пусто. Я пытаюсь выковырять несуществующий сгусток серы из своего уха. Ничего нет, даже палец совсем не горький. Пробую на ощупь ушную раковину – податливые хрящи, вялая мочка. С лаской у меня проблемы, так как понимаю ее как тихую механику. Она – чересчур легка. И это – главная причина почему мне ее не надо. Кафель очень чистый, и я вижу свое лицо. За мной синеет окно. Обычная чистая кухня. Я, не прикрывая рот, зеваю.

Теперь моя история может разделиться на два рукава, ибо появились люди, а им ничего не стоит изменить сюжет, ведь они могут что-то предпринять.

Надо сказать, что мое знакомство с той женщиной, той пациенткой, состоялось. И именно с нею, с ее сердечным участием в моей жизни оказалось связано полное излечение, лучше сказать – извлечение из машинерии кошмара, из чистой фикции, куда я просочился, став совершенно бестелесным.

Она вернула мне его. Кого его? Тело…

2

Мне наверное, надо обязательно сказать, что ее отсутствие повлияло на все страхи моей жизни. Точнее, тотальность этого качества отсутствия. Ее не было нигде – и в этом для меня состоял непреходящий ущерб. Ведь ее нельзя было обнаружить ни там, где на самом деле не было и меня, ни тем более тут, со мной, но и где-то вообще в мыслимых мною пределах. И мне безмерно тяжело перечислять эти «места», где ее не было.

3

Неукротимые игры в «войну» всегда отталкивали меня, мне не хотелось бегать с деревянным автоматом за «фрицами», на мой вкус это было слишком серьезно, и я не мог, как говорил сам себе, «разыграться», так как подозревал даже в раннем детстве об истине настоящей смерти.

Великой войной, звериной памятью о ней, какой-то неистребимой перхотью было осенено все вокруг моего детства. Изобилие военных-орденоносцев, куражащиеся нищие-инвалиды, вопиюще свежие названия улиц, близкие к поминкам праздники, нетрезвые разговоры, оправдания ничтожного настоящего и бахвальство победительным прошлым. Ожидания в конце концов. Они не оправдались.

Взрослые вызывали во мне зависть, так как они уже не попали на войну и живы, а я… ну, что может сделать со мной любая бойня. Я чувствовал слово «война» как дисперсию страха, осязал, что даже в своей словарной сущности (коль и посейчас есть это неукротимое слово), она не кончилась, а ушла под почву, в лаву и может всегда проявиться, спалить все на свете, и первым оплавится до окатыша в ее горниле – мой отец.

4

Это очарованность тёплым и нутряным, но никогда – омерзительным, – в отрочестве всегда довлела надо мною. И я пугался тусклого очарования и испытывал удовольствие от испуга, вдруг наделявших меня выпуклым чувством – что я жив.

5

Что внутри блондинов, какие мысли колосятся в их ржаной голове? Они почти никогда не встречались мне – ни до ни после. Сон, мякина, оторопь. Мне очень трудно с ними разговаривать. Кажется, никогда не дождаться ответа, как из колодца.

6

Он, показывая эти фотографии, ничего не транслировал собою. Даже не раскупорил ни одной пуговицы на теснившей его форме, чтобы доказать, что это он – тот самый, кто куражится, составляя часть орнамента. И я понимал, что он перешел какую-то черту, после которой прошлое исчезло, и вот – у него совсем ничего нет.

7

Тут я вспомнил, что отцовской одежды в доме, где я жил, не осталось, я не встречал даже шнурка от его исчезнувших вместе с ним ботинок. Все его следы бабушка, так никогда и не простившая ему внезапного побега, вывела начисто, будто особо едким растворителем своей ревности. Про мать я хотя бы мог сказать – вот ее платье в шкафу. (Кто она такая я не знал. Но в эфемерном крепдешиновом мешке для меня существовала полость, обитала память о ее плоти. Это был повод для фантазии. Она, несуществующая моя мать, будто задевала о швы, чуть замятые и выжелтившие в проймах. Мне всегда хотелось пожевать их, помусолить, но я сдерживался.

8

Мысленно – через редуты заграждений, прорывая оцепления, составленные из рядов солдат-азиатов, карябая щеки и нос о колкое шинельное сукно, раздвигая лицом дух казармы, толкая бамперы угрюмых грузовиков, – я пробирался в азарте опасной игры через улицы, проулки и площади, запруженные для вакхических шествий насельников моего города. Я перебирал варианты своей смерти – от войны, от парада, от учений, в конце концов, просто – от государства, от его скорбного смысла.

9

Такая же клетка с мышками была и в бабушкином жилье, пока отец жил со мной. Но бабушка мышей ненавидела. Это чувство было глубже, чем простая боязнь. Какая-то нутряная ненависть. Она звала мышей «зародышами». С трудом сдерживалась, чтобы не плюнуть в них. Это чувство к мышам – мой первый урок необъяснимой чувственности, ведь бабушкина неукротимая ненависть была так близка к вожделению. Мыши, живя у нас для чистого развлечения, лишь будоражили пустой сюжет нашей жизни и, как выяснилось, ничего не значили. И отец с такой легкостью их бросил, такую же клетку с дверкой, баночку крупы и щеточку в паре с маленьким совком. Бабушка, когда он при ней возился с грызунами, шипела в его сторону непонятное мне ругательство: «Ну, запашный». Что значит «запашный»? Носил одежду запахивая ее, а не застегивая? С ума сошел за пашней? И вот отец живет от меня в дикой дали за пашней. Через гигантское поле слов. Со мной не ходили в цирк. Иначе мне вспомнилась бы фамилия укротителя крупных саблезубых хищников.

10

Я понимал, что наши часы могут не совпадать, но отстать они уже не в силах. Кто-то все время заводит пружинку. Это даже не механизм. Это – сущность. И я все понял, ничего не прояснив.

11

Мы общались с его новой женой только по поводу мышей. Через мышей. Посредством мышей. Мы обращались к серым крохотным сгусткам как разговорнику, и они начинали шевелиться, «девочки» пили свежую водичку, возились в крупяной мисочке, ждали какого-то «мальчика». Как понял я только теперь, мышиным «мальчиком» звался отец, и меня сковывает прилив жалости, когда я слышу это слово внутри себя, – будто я вижу интимную сцену, и кто-то смотрит на меня, проверяя, с какой степенью искреннего соучастия я ее созерцаю.

12

В этом не было стыда, так как ни одного слова о его теле, скрываемых частях тела, я не произнес. Я просто это узрел, не уразумев.

13

Будто он уже был тогда болен, думал я позже. Словно мне надо будет за ним долгие годы ухаживать, не испытывая и толики стеснения, только соболезнуя и утоляя его муки. Но этого не случилось.

14

Даже не тем, что в морге больницы, по ошибке зайдя в другие двери, я спокойно опознал его распоротое тело с перламутровой мешаниной тяжелых внутренностей.

15

Я хочу несколько строк написать курсивом, он кажется мне летучим и легким, уходящим за общий трезвый строй речи:

Но вот он поднялся, отвернулся от меня. Оперся о лавку. Согнулся, чтобы мне было легче достать до его спины.

И я словно в ответ на его доверчивость заскользил своими мыльными ладонями по его телу, по могучей прекрасной спине, восходящей капителью, круто расширяющейся к плечам. А потом стек вниз, круговыми движениями по стволу позвоночника. По бокам – к узкой пояснице перехваченной следом загара. Спустился еще ниже – к впалым белым ягодицам. И ребром ладони в – темноту меж ними.

Я делаю все совсем легко и тщательно. Совершенно не стесняясь своих магнетических пассов. Ведь он мой отец. И мы ведь вот-вот расстанемся с ним. Совсем скоро. Я растирал драгоценную пену своей галлюцинации по его телу чересчур долго, безмерно длительно, целый век, но он ничем не прервал моих движений, будто вошел в податливый анабиоз слабости. Исподлобья взирая на него, я старался вовсю. Ведь я хотел показать ему, что вот – я сдаюсь, я люблю его. Вот – я готов сделать ему приятное. Вот – я умело удерживаю жалкое мгновение его зыбкого удовольствия. В его тяжелом мире, где он попран и все проиграл. В мире, куда я попал, в сущности, только на одно мгновение. Я будто жму на лыковую мочалку сильней и сильней. «Уф, сын, как хорошо, как мне хорошо», – кажется, умиротворенно бухтит отец. «Давай еще, еще. Три, три», – ласково просит он меня

И я напрягаю волю, чтобы задержать это время, время его мнимой речи, обращенной ко мне, в мою пустоту. Мне чудится, что я весь делаюсь больше, так как переживаю непомерное напряжение.

16

Когда я его таковым вспоминаю, то понимаю, что я, смотревший на него, и он, представший в моем зрении, а теперь в воображении, един со мною, вмещен в меня, и к сегодняшнему дню – непомерно больше, как маленькая матрешка, переросшая свою внешнюю оболочку.

17

Я с необъяснимой горечью вспоминал. Он встретил меня между путями, как будто уже война. Он пожал мне руку. Как гражданину. Товарищу по будущей службе. Подхватил мою сумку. Легко забросил ее в багажник своего куцего автомобиля. Всю лесную дорогу он молчал, ведь дежурные расспросы, – как закончил эту чертову первую четверть и кем собираюсь, в конце концов, стать в своей жизни – не в счет. Тем более, он был в этом осведомлен из пространных писем моей бабушки. Она как автомат ежемесячно сухо строчила ему отчеты. Описывая мои школьные невеликие с «три» на «четыре» успехи и свой пенсионный достаток. Она ведь доказывала, что мы с ней ну ни в чем абсолютно не нуждаемся. Живем как все нормальные люди – строго по средствам. Даже с припасами и «откладыванием на черный день».

Я начинал сам себя шантажировать. Что? Будто уже тогда он стал уставать от меня. Сразу? И мне становилось грустно. Вещи занимали свои привычные положения. Оправдывались мои ожидания. Ничего не происходило.

Но все-таки он мне сразу понравился тогда. Даже невзирая на сухое деловое равнодушие. Ведь я приехал всего лишь знакомиться. Как будто мы нашли друг друга. Хотя на самом деле мне хотелось различить в нем себя. Это был мой тайный план.

18

Мне, кажется, стала понятна суть этой покупки. Будто он одарил меня особенным даром – из самой своей сокровенной и невыносимой глубины. Он будто вывернул логику муторной жизни, уже совсем обступившей его. Со всех сторон. И этот дар просиял для меня.

19

Если бы я мог убедить себя, что нашел подлинный протокол, где тупыми словами излагается то же самое, то вполне мог бы и сжечь его. Вместе со словами «так было». Но протокола нет, и слова вошли в меня как татуировка в кожу. И меня волнует – только узор, а не глубина укола.

20

Мне не хотелось увернуться от этого символа. Именно так я и запомнил.

21

Да ведь Господи, ему ведь было совсем немного лет, и я теперешний куда старше его тогдашнего…

22

Но я теперь думаю о том, что попроси он меня об этом, – и я не проронил бы ни одного звука против, ни то что бы слова. Значит я был с ним ближе самого близкого, став в полной нестерпимой самоотдаче им самим.

23

Я до сих пор помню то чувство абсолютного понимания. Ведь я понимал его так, как никто из моих любовниц и жен – меня. Я не хотел от него никаких подробностей. Ни его дальнейшей жизни, ни смерти. Я понимал его как самый лучший императив.

24

Жижа раздражения надвигалась на меня из ее уплотнившегося тела, как слизь из потревоженной улитки.

25

Я начал тихо, но очень глубоко дышать, даже нос мой стал мерзнуть изнутри, как от кокаина. В этом состоянии, близком к экстазу, я начинал слышать несуществующие запахи. Первым выступал из сумерек дух холода, будто скалывают лед. Запахи, естественные и измышленные, наступали на меня как ансамбль плясунов – с топотом каблуков и шорохом юбок, с хлопками сухих ладоней. В конце концов химический «Шипр» хлестал меня по лицу еловыми лапами. Будто я заваливался в глубину припадка. Я силился cдержаться.

26

Ведь кроме обморочных побелевших котлет она медленно съела еще и свой длинный рыжий волос. Не почувствовала, что попало ей в рот. Не женщина, а механизм. Я всегда подозревал, что губы у нее совершенно не чувствительны. Меня замутило. Я еле сдержался.

27

…В светающей тьме – поля набухшей синей земли. Отцовские посиневшие поля. До самого горизонта. И он уже стоял по колено в почве. Уже по колено. Он тихо опускался ниже. В свое отроческое отеческое отечество. Оно должно было его вот-вот поглотить. Он делался все моложе и моложе, легче, легче. Отец исполином маячил на самом дальнем краю. Спиной к нему, широко расставив гигантские ноги в обмотках времен первой мировой. От плеча его гимнастерки белел высол как карта Америки, повернутая на девяносто градусов. Отец бесшумно мочился, теряя вес. «Голем, Голиаф, Колосс», – пронеслось дурманом в моем пустеющем уме. Будто сквозь меня протягивали шелковую нить самого легкого номера самого прекрасного небесного цвета.

28

Когда я собирался как скользкое земноводное нырнуть в земляную нору, то, подняв лицо, перехватывал тещин взгляд, плотную волну безграничного презрения, граничащего с пафосом непонимания. По отношению ко мне она всегда ощущала себя высшим животным.

29

Для меня это была в каком-то смысле репетиция погребения, я чуял, что это связано и с моей бедной матерью тоже.

30

Она смещала ударение в этом исковерканном глаголе на более правильное по ее разумению место. Ее мать эту правку не принимала.

31

Мне ведь на самом деле очень нравились синтетические вещи, нравилось чуять на себе одежду как вторую кожу, и синтетика, по-тихому мучая меня, прекрасно это позволяла. Капрон, акрил, кримплен, ацетат, полиэстер. Они всегда чуть-чуть подпаляли мое тело. Проносив день рубашку из такого вещества к вечеру надо было уворачиваться от своего растекающегося нелегкого духа, то есть в этой оболочке от самого себя было некуда деться. И я это чувство любил, – потому что на самом дальнем плане памяти представал своим отцом – пластически совершенным в это мгновение галлюценоза.

32

Иногда я вижу женщину и на расстоянии пяти шагов понимаю, как она пахнет, невзирая ни на чистоту, ни на парфюмерию. Неистребимым людским мускусом. Новой клеенкой, стопкой старого «Огонька», мисочкой мелкой рыбки. Это особый запах безвременья – немолодой и небодрый, из всех возможных – самый никакой, подходящий для любого существа. Запах желания.

33

Мне чудилось, что я слышу не звук истомы, исходящий из ее неглубокой утробы, а восклицания счастья, подымающиеся из глубины души.

34

«Рак в горле», – спокойно и как-то устало заметила она. Прибавила: «Говорить свищом насквозь».

35

Я все-таки очнулся тогда. Но мое пробуждение почти неважно. Я не хотел, чтобы все походило на хорошие фильмы Хичхока. Я хотел совсем другого кино. Как в «Ночном портье» Лилиан Кавани, на худой конец. Я вообще-то не очень люблю, когда в теперешнем бросаются камерой, как выдранным глазом, меня это слишком нервирует. Я сосредоточенно раскрылся перед собой как пошляк, подчиненный убогой грубой фантазии. Я предстал пред самим собою как неустойчивый трус. Будто самого себя я увидел сквозь замочную скважину. На кого я стал похож… Если бы кто-то меня за этим застал… Но вот вопрос: испытал бы я стыд? На моем языке, в моем помутневшем, но хорошо организованном сознании этого химического элемента не было.

36

Рыбина, перед тем как ее сварили, углядела в желти осеннего времени тусклые пятна моих драгоценных родителей – матери и отца в доме отдыха. Они потупясь стоят в демисезонном платье у бетонного животного. На пожухлой холодной траве. Мои родители – безблагодатная мать и бездоблестный отец, связанные осенним днем на выжелтевшем слайде. Пластмассовый шар как урна предательски хранит их телесное тепло, доступное только зрению. Я брезгую этого теплого прикосновения. К самому лицу, к глазнице. Эта теплота как надругательство над ними, похолодевшими в разных могилах, в разное время.

37

Она проговаривается, что осталась совсем одна в своем доме. Совсем одна, но все-таки вместе со мной. Это «все-таки» очень много значит в наших отношениях. Иногда она обо мне забывает. О чем она думает на самом деле, разглядывая сложенную вчетверо несвежую газету, скорее, даже не читая ее, я не ведаю.

38

В особенных случаях, когда бабушка переходила со своего обычного торжественного лада на гневливый или наоборот, речь ее наполнялась союзами, которые можно было без ущерба для смысла избежать. Она словно приступала к сказу, полному драматизма. Будто фольклорный тон не мог вызвать и тени возражения у оппонента. За этой речью толпой стоял сам народ, как в лучшей кинокартине моего детства «Война и мир». С дрекольем и рогатинами.

39

А оно действительно потускнело, как доказательство того, что оно было – как протяженность. Мне достались обломки.

40

Я до сих пор ведь покупаю иногда этой сладкой ереси. Не больше ста грамм. Хочу этого не делать, но не могу совладать с собой. Это странная покупка, ведь никто не дарит своим детям такое малое количество дешевых конфет. Кто их покупает в таких скромных количествах? Мистические извращенцы для приманивания робких сладкоежек или сумасшедшие, не могущие обойти стороной вычурное изобилие конфетного отдела. Ведь даже самые простые не избалованные собаки не едят ириски из-за липкости. Но немолодые продавщицы смотрят на меня, будто разумеют природу моего застарелого порока.

41

Она бежала самой женственной в мире манерой, как-то сведя колени, откидывая голени в разные стороны, так, как бегают только аккуратные девочки или русалки вставшие на плавник. Все женщины в моей жизни бегали, пробегали мимо, убегали от меня всегда иначе, по-мужски, по-спортивному, с резкой азартной отмашкой андрогинов. И глядя на бегущих я до сих пор хочу узнать ее манеру бега, но с ее пластикой в чистом виде я не встречалась никогда.

42

Так она боролась с беззаконием своей жизни, делающим из ее еще крепкого тела старуху. И она старалась судорожно восстановить порядок, начиная хотя бы со своего языка.

43

Эти «им» чудятся мне сонмом божеств, находящихся где-то там. Синклитом из букв. Превращающим слово «там» в недоступность, прозрачность и вездесущность.

44

Потом мне стало понятно, как я перенимал ее речь – как особенную кальку, не понимая слов. Срисовывал знаки ее препинания, а речь препиналась в тех местах, где мой язык совсем этого не требовал, где для меня был одна невычурная ровность. Но ее речь доносила до меня не искаженным, а только ослабленным след великого закона, в котором она обитала, как слабая птица в клетке. Спала, ела, редко подавала заявления об отпуске. Тогда, когда ей велят. Ее тотальная робость была прекрасна.

45

Мне помнился тот выстаревший запах сирени у моего дома; он, словно перемешанный с сухостоем и сенной лихорадкой, всегда опасно холодил лицо, оставаясь при этом каким-то обидным, мнимым, – ведь когда нет дождей, любой цветочный запах делался не взирая ни на что чуть удушающим. Будто я как моль забирался в прогретую старушечью муфту.

46

Это вовсе не грубое сравнение. Ведь в те времена еще не вымер гужевой транспорт. И кубик рафинада, легко подбираемый с руки понурой лошадью лишь одним дыханием, исчезнув с ладони, образовывал самую нежнейшую в мире выемку. В детстве моих ладоней никто нежнее глупой кобылы ни касался. Я бы точно это запомнил. Но ни мать, по известной, не зависящей от нее причине, ни отец, по причине совершенно обратного свойства, ничего подобного не оставили в моей тактильной памяти.

47

Мне известно только одно преодоление этого прекрасного закона, тупая победительная сила материнского, – подросток-мулатик, обретающийся на соседней улице, «нагуленный» в столице обычной теткой. Он, томно коричневатый и тонкий до вычурности, абсолютный африканец, сын своего далекого быстроногого папули-эфиопа, словно в шутку или отместку был начисто лишен экзотической для наших мест плавности, двигался тупо и жестко, будто его африканские суставы были смазаны русским солидолом, будто мать насильственно отучила его от всего отцовского. Он был так похож на отца, что материнское ревниво затмило в нем эту видимую истину, вошло в него противоречием, и очевидно разрушило его. Казалось, что он был сделан вторично, переплавлен и затвердел при неправильных русских температурах. В своей кромешной жестикуляции он и оставался сыном унылости и предопределенности. Потом он пропал. Словно жестко опрокинулся кеглей за край. Спился? Сел? Сбежал в Африку? Никто ничего про него толком не знал.

48

Ведь я после, после всего узнал, как она хотела выйти замуж за офицера, но их вокруг нее не наблюдалось, как она хотела поехать в Москву и познакомиться с порядочным офицером из академии, но все порядочные были разобраны. И куда ей было вообще-то ехать, ведь незримо и неотступно за ней влачился шлейф ее завода с запахом каленой стружки и масла, сочащегося на детали, которые она точила и на токарном станке, на фрезерном и даже на револьверном. И солидол, его липкий низкий флер тащился за ней как конвой, куда бы она не пошла после утренней вечерней или ночной смены. И во мне она любила несостоявшегося офицера, которым мог стать почти любой мужчина, имей он какое никакое высшее образования. Она рассказала мне, как моя мать отбила у нее ухажера, быстро ставшего моим отцом. Как «отбила»? Я повторил ее боевой глагол. Какая между вами проистекала бойня? И я представил себе амазонок в легких доспехах, идущих на ловитву ослабленных службой офицеров.

49

Жесткие на вид и удивительно мягкие на ощупь… Их насыщала телесная тайна, но мне не погрузиться в нее и не разгадать. Глядя на эти темные пряди вблизи (теперь и много позже), я осознавал, что моя нежность, моя тяга, робость и стыд, равные друг другу, будоражат и одновременно отменяют длительность моего возбуждения. Это бескорыстное зрелище, множество раз настигавшее меня, с кого-то момента сделалось уникальным и неповторимым. И моя жизнь, утрачивая координаты, застывала. (Как в детстве, когда разглядывая себя у зеркала, я ковырял первые робкие прыщи, то мог это делать не часами, а вечно, так как протяженность у этого занятия исчезала. И лишь жгучая краснота кожи свидетельствовала о моем бытии). В том новом безвременье, принимая несказанную прибыль своего чувства, я волен был только расплакаться. Когда я отстранял свою руку от ее растрепанных прядей, то понимал, что ко мне обязательно придет смерть. Эти жесты касания ее волос всегда были преувеличены во мне, больше обстоятельств дня, значительнее погоды, не соизмеримы с расстоянием до ближайших выходных.

50

Не то что бы из моей памяти это впечатление легкомысленно выветрилось. А давление света, общая неподвижность, чреватая прорывом, вынесли все чувства за скобки, как пустой единичный множитель, ничего не меняющий в неподатливом итоге. И чем меньше и меньше я могу объяснить свой чувственный ступор, тем больше меня проницает ток тихого бессловного языка, на котором я изъяснялся тогда сам с собою. Языка, с помощью которого я понимал и принимал все. И также безъязыко обращался ко всему. И, наверное, впервые попробовал согласную Бусю на вкус. Это похоже на галлюценоз особенной немотивированной достоверности. На сонный бред безропотного совершенно неопасного животного.

51

Я про себя, чтобы никто не услышал или лучше – не признал на мне ее женственного отсвета, говорю «прямо» или «прям», не вкладывая в эти вводные слова ни тени вопрошения, которыми она наделяла их бог знает сколько лет назад, не надеясь утвердиться в ненадежной прямизне своего прошлого бытия.

52

Люди передвигались по двору так, словно весь день их вынужденно скрывали в мешках. Будто они рады наконец приобрести свойства, отличные от уныния и безразличия. Они перестали сутулиться и шаркать, походка их, перейдя в охотничий регистр, помолодела, и веса, дневного тяжелого веса в них ощутимо поубавилось. Все действие приобрело непреложность и должно было вот-вот завершиться кульминацией. Над двором висело ожидание как снасть.

53

И я удостоверился всей глубиной своей умиротворенной души – как страшно быть в забытьи. Это значит оказаться там, где уже нет бытия. Закатиться за… В отличие от того, кто просто позабыт. Ведь он просто исчез из привычного круга вещей, но может быть найден.

54

Отчаянное солнце воспламенило само себя и став бельмом моментально выпарило грядущую дневную жару. Я это запомнил, так как встал очень рано, и просто почуял как день, мгновенно миновав утренние сумерки, опрозрачнил и довел до слепоты видимость далей, где обычно зрел пологий горизонт. Он будто мгновенно возвел пропилеи, которые не сойдутся в точке яростного жара. И жар, вымарав облака, отменил законы перспективы и усмирил речное эхо. Мне почудилось, что низко пролетевшая ласточка не смогла оставить за собой свистящий след, она прорезала воздух как скальпель.

Казалось, что раскрывается кулиса особенного всеобщего времени, очищенного от иссякания. Мерность его ослабевала. Никто не должен умереть, так как и здесь никому не предназначалось места, не задана последовательность и не предопределен порядок. Координаты иссякли не проявившись. Это качество, говорило только о моем наличие в мире, оно ничем больше не ошеломило меня, и только с замиранием сердца я понимал, что я – только «есть». Есть и все. И этого было безгранично много.

Словно я почуял дежурство ангелов, сменяющих друг друга на острие иглы, которой был я сам, и их легкий ропот проникал сквозь мою эпидерму.

55

Ведь его, как и Бусю, а значит и мою мать, принимала одна на три Тростновки повитуха, и пупки были у всех одинаковы, не то что мой – городской, чуть торчащий наружу.

56

Мне ведь так и не удалось отца толком за ту единственную неделю каникул разглядеть. Его лицо. Как позитив смутного зеркала. Да и по правде говоря, когда я принимался вспоминать его внешность, лицо и тело, меня населял какой-то легкий спазм. Да, всего лишь спазм близкий к тошноте, по дороге к конвульсиям. Но до этого еще было далеко, будто я совершил страшное, но сладкое, сладкое предательство и вот – вынужден жить-поживать себе дальше как ни в чем не бывало.

До меня дошло доказательство – что равенство отца и его отражения в моей памяти не оставляет мне надежды на его бессмертие. Это равенство словно разряжало его, низводило память о нем до немощи.

57

Из-под бревна выбивается зелень. Не знаю ее название. Тощая и тугая, иссушенная дневным жаром. Уже не зеленого, а угнетенного вызолоченного цвета. Словно растительность на летнем загорелом теле.

58

Я почуял, и вспоминаю посейчас, как она касалась меня. Но особенным образом – меня мною. Как я весь делался плотью, как исчезали границы моего тела, как я высыпался из себя, делаясь пылевидным.

59

В том, что я переживал, не оказалось ровным счетом никакого смысла кроме звука моего сердца, ибо я был настолько меньше него, что ландшафт, вдруг зашевелившийся во мне, как и свет хлынувший через мои глазницы, преумножил мою малость, и я совсем пропал в нем. Я исчез из вида. То есть из того вида, который наблюдал. И если бы я отважился посмотреть на собственную руку, всего лишь протянув ее к своему лицу, я ее бы не увидел. Как лодочку, пущенную мной когда-то в паводковый ручей в устье ливневого стока на моей улице у родной подворотни.

60

Так ведь уже поступали в старой доброй литературе, полной стыдливости, натянутой на костяк невыносимого вибрирующего эротизма.

61

…и вся кожа моя как-то тепло оголялась еще раз. Будто я – самый древний источник, не подверженный иссяканию. В робких действиях я не узнал ни тщеты, ни унижения, – столь нежны они были. Так нужны мне. И о том, что стало мною, моим телом, я мог лишь помыслить вне телесных примет, – вне длин и долгот. Вне пола. Ведь сфера головы, подымаясь и опускаясь, мерно двигалась как держава, на которую я возложил ладонь. Будто легкий огнь глотал меня, не приуменьшая ни на йоту, и я только занимался и рос навстречу, делаясь простым как сухой хвощ и безмерным как папоротниковая заросль. Прорастая сквозь губы как заискривший запал в ядро, только ради того, чтобы вспыхнув взорваться самому и разорвать драгоценную голову. И во мне не оставалось сил и желания противиться ласковому, оплавляющему меня натиску. Я совсем не убывал под этой лаской. Ведь эти действия я не разумел как желание владеть мною. Я их вообще не разумел.

62

Как ни странно, когда я думаю о себе как о нем, этот промышлямый мною он не делается выше ростом, а сокращается, будто готов достичь своего детства, родиться наново, вспять. И нити, связывающие его и меня, по мере его уменьшения делаются прочнее и короче.

63

Особая истина тела открылась мне той ночью. Равенство, неразделенность, схожесть. Будто отец проявил надо мной беспорочную материнскую власть. Я сожалел, что не подержал во рту сосок его плоской безволосой груди, не поцеловал в губы – легко и сухо. На прощание.

64

На разбросанные остатки снеди уже слетелись воробьи, выбирающие крошки, стрижи хватали зазевавшихся мух, – их робкий шум будто приоткрывал створки, за которым набухало варево острого гама, гомона, безудержного чириканья и расточительства такой безудержной силы, что нагревающийся видимый мир бледнел, теряя свои имена перед надвигающимся фронтом. Слушая и вникая в победительное бесчинство я переставал видеть, мир словно отступал от меня, уступая место знакам древности и безусловности.

65

Историческая справка

Знаете ли вы что: Наполеон родился в 1760 году, Гитлер родился в 1889 г. разница в 129 лет.

Наполеон пришел к власти в 1804 г., а Гитлер в 1933 г. разница в 129 лет.

Наполеон вошел в Вену в 1809, а Гитлер в 1938 году разницы 129 лет.

Наполеон напал на нас в 1812 г., Гитлер в 1941 году разницы 129 лет.

Оба пришли к власти, когда им было по 44 года.

Оба напали на, когда им было по 52 года.

Оба проиграли, когда им было по 56 лет.

Линкольн был президентом США в 1860 году, Кеннеди был президентом США в 1960 году разница 100 лет

Оба были убиты в пятницу в присутствии жен!!!

Приемником Линкольна после убийства стал Джонсон.

Приемником Кеннеди после убийства стал также Джонсон.

Джонсон, занявший пост Линкольна род. в 1808 г.

Джонсон, занявший пост Кеннеди родился в 1908 году

разницы 100 лет

Оба они южане, оба демократы, до того, как стать президентом были оба сенаторами.

Убийца Линкольна Уильс родился в 1829 г.

Убийца Кеннеди Освальд родился в 1929 г.

разница в 100 лет.

Оба убийцы были убиты до суда.

Секретарь Линкольна по фамилии Кеннеди настойчиво советовал Линкольну не ходить в театр в вечер убийства.

Секретарь Кеннеди по фамилии Линкольн тоже настаивал на отмене поездки в Даллас в день убийства Кеннеди.

Мы не можем мириться с фактами бесхозяйственного расходования электроэнергии и топлива, сырья и материалов.

Не острые сыры:

Российский, советский, алтайский, карпатский, швейцарский, костромской, кубанский. Можно есть больным с язвой желудка и двенадцати перстной кишки. Пошехонский, углический.

Сильно соленые:

Осетинский, грузинский.

город Петровск-Порт переименован в город Махачкала. В честь революционера Магомед-Али кличка Махач.

ДНЕВНИК ПОГОДЫ НА 1973 ГОД

Январь 1973 г. Начало года, зимы середина

1. Незначительная облачность, ветер средний, температура утром 4°, днем 0°, вечером 3° мороза, ход в речку.

2. Безоблачная погода, температура утром 4°, днем 1°, вечером 3° мороза. Ветер ходил в речку.

3. Незначительная облачность, ветер, температура утром 6°, днем 1°, вечером 3° мороза. Привез горбыль.

11. Утром облачная с прояснением, после обеда сплошная обл., небольш. снег, температура утр. 14°, днем 9°, веч. 10° мороза, ветер. Ходил в речку за сухой травой.

13. Под 13 выпал со штурмой хороший снег с утра незначительная облачность, после обеда облачная погода, ветер слабый, температура утром 4, днем 10°, вечером 13, ветер сильный.

15. Скончался Я. И. Облачная погода с небольшим прояснением, температ. утром и днем 10°, веч. 11°, ветер умеренный.

31. Незначительная облачность, ветер сильный из-за Волги, температура утром 27°, днем 21°, вечером мороза. Ходил в речку, первый день за зиму включали электроплиту.

Февраль 1973 г.

7. Утром 1° мороза, днем 1° тепла, ветер штурмовой. Приехал из Саратова.

26. Уехала Маруся в Золотое. Ночью шел снег, днем дождь, облачная погода с небольшим прояснением, ветер умеренный, температура утром 1° мороза, днем 3° тепла, вечером 0°, выпавший снег за день растаял.

Февраль последний месяц зимы очень теплый, снегу мало, машины ходят. За зиму снегу выпадало много, но он таял.

И ТЕПЛО, И ХОЛОД

Весенний клекот ручья, первая песня жаворонка – все это приметы марта. Март открывает весну. В этом месяце начинается снеготаяние, появляются первые признаки обновления природы. Заметно увеличиваются продолжительность дня и поток солнечного тепла в северном полушарии. Но тепло еще не устойчивое, нередки вторжения холодных масс воздуха с арктического бассейна, обусловливающие значительные понижения температуры.

В НАРОДЕ ГОВОРЯТ…

Март – протальник.

Февраль – силен метелью, а март – капелью.

Февраль зиму выдувает, а март ломает.

Как ты, февраль, ни злись, как ты, март, ни хмурься, а весной пахнет.

В марте и курица из лужицы напьется.

Март у зимы шубу купил, а через три дня продал.

Март еще не весна, а предвесенье.

Раненько март веснянку затягивает – ненадежная эта песня.

Март – зимобор.

Поздние сугробы – к урожаю.

Март 1973 г.

1. Облачная погода, ветер, на горах туман, температура утром 3°, днем и вечером 2° мороза. Под первое сильный грипп.

2. Облачная погода, ветер слабый, температура утром 2°, днем и вечером 1° мороза. С 5 часов пошел хорош. снег. С 7 ч. светло. Маруся уехала в Саратов. 3 марта.

24. Облачная погода, ветер слабый, температура утром 10° мороза, днем 2° мороза, вечером 1° тепла, восход солнца в 6-55 напротив памятника. Прошли ледоколы.

25. Воскресение. Облачная погода, ветер умеренный, температура утром 1° тепла, днем 7° тепла, вечером 3° тепла. БК.

Апрель 1973 г.

7. Самоходки начали ходить с 6–7 апреля. Незначительная облачность, ветер умеренный, температура утром 5, днем 13°, вечером 8° тепла.

8. Воскресение. Температура утром 5°, днем 11°, облачная погода с небольшим прояснением, ветер средний.

9. Идет сплошной лед, прошли в верх 3 самоходки. Облачная погода, ветер умеренный, температура утром 5°, днем 11°. Волга чистая от льда.

10. Перетаскивал забор во дворе. Незначительная облачность, температура утром 4°, днем 17°, веч.

11. Незначительная облачность, ветер, температура утром 10, днем 21, вечером 15° тепла. Волга и речка чистые от льда.

14. 12, 13, 14 сажал картофель во дворе, вечером сдал овец на баз. Коз начали пасти с 6 или 7. Незначительная облачность, ветер, температура утром 6°, днем 20°, вечером 16° тепла.

16. Незначительная облачность, ветер умеренный, температура утром 9°, днем 23°, вечером 17° тепла. Помидоры вынесли в сад в ящики, посадили баклажаны 4 куста.

Апрель теплый в третьей декаде захолодало. Первый пароход пришел снизу 28-го. Май будет ходить через день.

21. Незначительная облачность, температура утром 10°, днем 23°, вечером 18. Уехал в Саратов.

22. Воскресение тепло, привели пристань.

23. Холодно.

24. Холодно.

27. Незначительная облачность, ветер, температура утром 3°, днем 14°, вечером 10° тепла. Садил картошку в речки.

Май 1973 год

1-ое мая кругом все зелено, сады цветут, на днях будет полный разгар цветения. А 1 мая цветут: вишни, терн, фисташка, краснобочка.

4–5 китайка, 4 яблони в разгаре цветения.

май – переходное время, как бы соединяющее холодный и теплый сезоны года. Это обстоятельство в немалой степени определяет и погодное непостоянство. Возврат холодов очень характерен для мая. При вторжениях волн холода нередки заморозки, особенно в первую половину месяца.

И все же в целом май – пора погожих солнечных дней.

4. Облачная погода с прояснением, ветер, температура утром 12, днем 29°, вечером 20° тепла. Посадили картофель с Тарасовым яблони и китайки в разгаре цветения.

5. Облачная погода с прояснением, ветер. Температура утром 16°, днем 23°, вечером 19° тепла. Посадили огурцы в речки и в саду.

13. Воскресение. Стригли овец. Температура утром 16°, днем 29°, вечером 24° тепла, ветер умеренный.

14. Дождь хороший, облачная погода. Температура утром 10°, днем 15°, вечером 13° тепла. Не работали.

15. Облачная погода, ветер слабый, температура утром 10°, днем 17°, вечером 15° тепла. Север.

19. Незначительная облачность, ветер, температура утром 12°, днем 22°, вечером 12° тепла. Был Давыдов Иван.

20. Воскресение. Утром хороший дождь, днем незначительная облачность, температура утром 12°, днем 18°, вечером 14. Уехала Шура. Посадил помидоры в грунт.

21. Облачная погода с прояснением, ветер.

22. Облачная погода с прояснением, ветер умеренный.

23. Незначительная облачность, ветер умеренный.

24. Безоблачная погода, ветер слабый.

25. То же.

27. Воскресение. Облачная погода с небольшим прояснением, ветер слабый. Сбрызгивал сад, был Данин.

Май теплый. Было 4 дождя, три хороших.

Июнь 1973 г.

6. Облачная погода с прояснением, ветер слабый. Сбрызгивал сад, кончили класть печь в кухне. Температура утром 17°, днем 31°, вечером 24° тепла.

7. Незначительная облачность, ветер умеренный, температура утром 17°, днем 32°, вечером 27° тепла. Уехал в Куйбышев.

13. Приехал из Уфы через Саратов. Облачная погода с прояснением. После полудня безоблачная погода, ветер умеренный, температура утром 23°, днем 28°.

14. Облачная погода с прояснением, ветер, температура утром 18°, днем 30°, вечером 22° тепла.

15. Облачная погода с прояснением, ветер умеренный, температура утром 17, днем 30°, вечером 23° тепла, небольшой дождь.

16. Незначительная облачность, ветер умеренный, температура утром 17°, днем 32°, вечером 25° тепла.

17. Воскресение. Облачная погода с прояснением, ветер умеренный, температура утром 18°, днем 31°, вечером 24° тепла. Поливал сад.

18. Незначительная облачность, ветер умеренный, температура утром 16°, днем 29°, вечером 21° тепла.

19. Незначительная облачность, ветер умеренный, температура утром 19, днем 32, вечером 25° тепла. Уехал в Золотое.

20. Незначительная облачность, ветер слабый, температура утром 20°, днем 33, вечером 28°. Приехал из Золотого.

26. Облачная погода с небольшим прояснением, ветер умеренный, температура утром 12°, днем 24°, веч. 20°. Мотыжил картошку. Тарасов.

В НАРОДЕ ГОВОРЯТ

Июнь – хлеборост.

Июнь – конец пролетья, начало лета.

Июнь – скопидом, урожай копит на целый год.

Рано утром не слышно жаворонка – жди дождя, ненастья. Летним утром пошел маленький дождь – днем будет хорошая погода.

Дождь, что гость: если утром придет, то и уйдет, а если после обеда – ночевать останется.

ИЮНЬ – РУМЯНЕЦ ГОДА

Июнь справедливо называют «румянцем года": в эту пору почти не бывает разрыва между утренней и вечерней зарей, между ними незаметен переход. В этом месяце самые длинные дни и короткие ночи. Активность циклонической деятельности резко уменьшается.

Июль 1973 г.

3. До 18.00 незначительная облачность, после облачная погода, небольшой дождь, ветер. Первый день косил сено. Температура утром 20°, днем 32°, вечером 23° тепла.

4. Облачная погода с прояснением, ветер, температура утром 17°, днем 28°, вечером 23°. Сорвал 2 огурца, посадил картошку вторично.

5. Облачная погода. Косил второй день. В Скоробогатовым был дождь, температура утром 16°, днем 24°.

7. Косил сено. Небольшой дождь, ветер умеренный, облачная погода, стало прохладно.

8. Воскресение. Косил сено. Облачная погода, после обеда, ветер, температура днем 25°, вечером 18° тепла.

20. Облачная погода с прояснением, ветер, температура утром 21°, днем 30°, вечером 23° тепла. Тихо.

21. Облачная погода с прояснением. Очень много летает божьих коровок. Температура утром 15°, днем 29°, веч. 22°, ветер сильный.

22. Температура утром 16°, днем 29, ветер сильный. По прежнему много божьих коровок.

23. Утром 16°, днем 32°, вечером 25, ветер умеренный. Божьи коровки делают перелеты.

27. Утром ветер сильный, небольшой дождь, температура утром 17, днем 27°, вечером 23°. Косил сено.

28. Утром тихо, температура 15°, днем 30°, вечером 24°, днем ветер сильный. 2-й день косил сено. Облачная погода с проясн.

ВЕРШИНА ЛЕТА

Выше пояса

Рожь зернистая

Дремлет колосом

Почти до земли…

А. Кольцов

В НАРОДЕ МОЛВИТСЯ

Июль – макушка лета, страдник.

Июль с серпом по хлебам пробежал.

В цвету трава – косить пора.

Не хвались травой, хвались сеном.

На травах роса – легче ходит коса.

Не то сено, что на лугу, а то, что в стогу.

Малый лужок, а сена стожок.

Перестоялась трава – не сено, а труха.

ПОРА ТЕПЛА И ДОЖДЕЙ

Июль – вершина лета. Это самое теплое время в году. В среднем температура воздуха в этом месяце на территории нашей области 20–21 градус. Из года в год июль больше памятен как жаркая, погожая, к тому же щедрая на дожди и грозы пора.

Август 1973 год.

15. Тепло, тихо, облачно с прояснением. Ездил в Шухов.

23. Облачная погода с прояснением, температура утром 16°, днем 28°, вечером 20°. Привез дрова из Белогорска.

26. Воскресение. Облачно с прояснением, ветер умеренный, температура утром 14, днем 25, вечером 18°. 9 дней Черняеву.

27. Незначительная облачность, ветер слабый, температура утром 10°, днем 18°, вечером 14° тепла.

29. Незначительная облачность, в ночь значительная, ветер. Поливал сад. Утром 7°, днем 18°, веч. 15°.

30. Облачная погода с небольшим прояснением, прохладно. Вырыл картошку в Тарасовом, нарыл 9 мешков.

Сентября 1973 год.

11. Незначительная облачность, ветер сильный, температура утром 15°, днем 26°, вечером 21°, в ночь ветер потише.

16. Воскресение. Облачная погода с прояснением, ветер, температура утром 8°, днем 16°. Стригли овец.

17. Облачная погода, ветер очень слабый, температура утром 7°, днем 13°, вечером 9° тепла, весь день моросящий дождь. Купил у Данина рыбы.

26. 40 дней Черняеву. Облачная погода с прояснением, температура утром 2° мороза, днем 8° тепла, веч. 4° т.

Месяц прохладный, дождливый, хлеба сдали много.

Октябрь 1973 г.

15. Облачная погода с прояснением, температура утром 0°, днем 11°, вечером 9°. Купил кур. Ветер слабый.

22. Облачная погода, ветер, температура утром 4° мороза, днем 5° тепла, вечером 4° тепла. Был Пикинский.

28. Воскресение. Облачная погода, ветер умеренный, температура утром 1°, днем 3°, вечером 2° тепла, дождь со снегом. Разобрали своих овец.

31. Облачная погода, ветер, температура утром 9°, днем и вечером 4° тепла.

Октябрь месяц очень дождливый и холодный. 19 октября прошел ураганный ветер.

29 и 30 октября разобрали овец.

Коров 31 не пасли.

В конце месяца похолодало во второй половине моросящие осадки.

Ноябрь 1973

11. Воскресение. Приехала Настья Кулеева пароход из Ровного. Облачно с прояснением, ветер, темп. у – 4°, днем 7°, веч. 5° тепла.

12. Облачная погода, ветер, температура утром 1°, днем 9°, вечером 6° тепла. Навигация закончилась утром пройдет послед. пароход.

25. Воскресение. Облачная погода, ветер сильный, температура утром 3° мороза, днем и вечер. 2° тепла, небольшой дождь. Самоходки ходят.

26. Ночью сильный ветер, днем ветер, облачная погода с прояснением, температура утром 1° мороза, днем 0°, вечером 1° мороза. Самоходки ходят.

29. Грузовая навигация закончилась 29 ноября, облачная погода, ветер штурма, температура утром 10, днем 5°, вечером 6 мороза.

30. Безоблачная погода, ветер умеренный (а утром штурма), температура утром и днем 5°, вечером 9° мороза.

Декабрь 1973 г.

1. Облачная погода, ветер умеренный, слабый, температура утром 15°, днем и вечером 10°. Волга стала, а самоходки ходили до 3 декабря.

26. Партсобрание. Облачная погода, ветер умеренный, температура утром 1° мороза, днем 2° тепла, веч. 1° тепла.

Декабрь слабоморозный. 1973 г. исключительно урожайный.

Население Болгарии на начало 1973 года

8.594. 493 человек!!!

Станковый пулемет Гаргонова Пистолет, пулемет Судаева.

Достать бы медный купорос. Медным купоросом с добавлением извести белят деревья на зиму и перед сильными морозами зимой, в слабоморозную погоду.

Части 81 СД вели напряженные бои на рубеже Семеновки, Бузулук, Поныры.

Цветам нужно солнце, а людям мир.

Свет победит тьму, а мир – войну.

Средняя продолжительность жизни в Европе составляла в XVI веке 21 год, в XIX веке – 34 года, в Царской России в конце прошлого века – 32 года, СССР в 1927-28 годах – 44 года, 1955–1956 годах – 67 лет, а ныне достигла 70 лет.

Пустельга

Высоко над полями летит птица. Она парит, выделывая «фигуры высшего пилотажа", трепеща крыльями, зависает в воздухе. Это пустельга, или копчик. Обычно эта птица не строит гнезд, занимая жилища сорок, ворон, голубей. При этом достраивает гнездо в своем вкусе, выстилая «жилье" мягкой подстилкой из полыни, шерсти. Самка кладет 5–8 яиц, насиживает в течение месяца.

Пустельга – гроза мелких птах, особенно часто попадает от нее воробьям. Это легко увидеть в период уборки урожая когда зерно с полей свозится на тока. Здесь в огромные стаи собираются воробьи, склевывающие немало зерна, загрязняющие его. Пустельга прямо на буртах расправляется с зазевавшимися воришками.

Уничтожая огромное количество вредных насекомых и мышей, пустельга верно служит земледельцу. Эту отважную птицу необходимо охранять.

А. ХОХЛОВ, учитель.

ул. Красная 21 (троллейбус N 3) Остановка «Первая клиническая больница", продаются ядохимикаты от грызунов.

66

Когда я видел тощую шею, торчащую из выгоревшей до серой белизны рубашки, напряженную челюсть, то понимал этого человека не как зрелище, а словно достигал конца его истории. И световые корпускулы, из которых он состоял чтобы быть зримым, также делались проводниками претерпеваемых им испытаний, непомерных для любого живущего. Только поза, в которой он сидел, все-таки говорила о его прошлой свободе и вольности. Она могла быть на портрете замечательного живописца, подметившего в опустившемся субъекте благородную силу и неискоренимую вольность. Старик не был рабом.

67

Я никогда в таком регистре не разговаривал ни с какими мужчинами, вернее это они со мной так не говорили, ведь со всеми остальными меня ничего не перемыкало, как с ним – моим бедным несчастным обделенным Толяном. С ним, обреченным всегда сквозить, став прорехой на моем прошлом. Но иногда я вдруг чую: промельком – во время киносеанса на экране, случайно – в густой толпе, меня достают обрывки того неповторимого тона. Будто меня достиг сегмент музыкальной фразы, извлеченный самым искренним инструментом, лишь часть фразы, чей прекрасный завершенный рисунок искренности, просьбы и тоски мною окончательно позабыт. И я не знаю, плачут ли от этого.

68

Я увидел этот случай скупой очевидности своего чувства как доказательство. Не леммы и не теоремы. Само неотменяемое доказательство, – во мне развернулся его могучий ход. Все стало очень простым, но невыраженным, так как этого не требовалось. Приметы мира стали рыхлостью, и я перестал понимать законы. Еще немного и я замычу…

69

Много позже я объяснил эту легчайшую безмятежность женственности в ней – именно она так влекла меня Это свойство словно сфокусировалась во мне в наставшей оптической пустыне на восприимчивую эмульсию памяти, вытеснив все остальное, что досаждало мне при ее жизни. Понял я это очень поздно. Но это неважно. Мягкая точка, почти всегда зримо тлевшая в ней и томившая меня, была, конечно, оставлена ее матерью; от нее Буся оторвалась так рано, что никто из них не успел испытать друг друга обожанием и ревностью, не одолел психозом мгновенного побега из дома, не прожег ненавистью взросления и старости. Мать вообще почти ничего не успела для нее сделать, только столь завершено просияла в ней. Совершенно непостижимым образом.

И вот я позабыл, как это очарование метастазировало ее лишней тканью, обуявшей все ее телесные и душевные движения, сделав всю ее для меня в конце концов пародийной; словно она проросла сквозь свой прежний облик и, уже не оставаясь в нем, превратилась в препарат прошлой себя, будто сумела сама себя растлить.

70

Я всегда поражался какому-то древнему слому этого флера, не отталкивающему, а влекущему меня. Думаю, что если бы я не видел от кого такое духовище исходит, то стоял бы себе и вдыхал. Укачивал свой шалеющий мозг архаическим мелосом чужого невидимого тела. Ведь я не различал в этой духоте и тени смрада… Почему-то я точно знал цвет этого запаха. Как странно… Но небесного. Чуть гуще летних небес, так быстро загнивающих к ночи лазуритом. Так значит – Лазаря…

71

А она говорила на самом деле уплощенно – будто считывала текст, прикопленный к доске объявлений. Я позабыл, позабыл. А когда вспоминаю, звук страдания, родившийся внутри меня, робко перекрывает ход иллюзии. Это мучительно для меня, будто в плохом фокусе переворачивают песочные часы, – и песок струится вверх, не попирая времени этим порочным движением.

72

Я вспоминал как разглядывал спящую Любу, воображал как мне удавалось легко проницать ее, как я различал состав ее истончающегося тела сквозь стеклянную эпидерму. Ведь время, прошедшее после ее смерти, изобильно приукрашало ее. Моя вина перед ней сублимировала в один сон. Вот он – в кладбищенской в каптерке я дерусь с могильщиком, передвинувшим ограду на Любашиной могиле, подхоронив вплотную к ней мою супругу. «Сука! – стучу я его по морде, – если не передвинешь обратно, я тебя убью! Проверю через неделю!» Но даже во сне я знал, что не проверю никогда.

73

Надо отметить, что смерть отца и обретение автомобиля, словно поломали во мне простой механизм завода. Все во мне стало работать самопроизвольно, и я перестал вообще-то понимать даже собственные законы. Я ведь догадался, что если не сделаю того, что тайно хочу, то наверняка погибну. Не по произволу своей воли. Меня просто разорвет. О мышах я не помышлял. Меня волновали грызуны покрупнее, живущие во мне. Они ведь точно могли изнутри разорвать мою ветшающую год от года шкуру.

74

Я люблю один фильм особенно сильно и искренно. Это «Ночной портье» Лилиан Кавани. Особенно сцену любви. Ту самую, с раскалываемой склянкой. В отеле, в комнатке, запертой навсегда. Тот миг, когда я чую, как стекло входит в женскую плоть, в пухлую слабую губу, во мне все стекленеет, и я теряю способность к самоанализу, я перестаю мыслить себя в категориях обыденной логики, я попадаю туда, где жизнь и смерть заодно, где они не преследуют друг друга, а впадают в чуждое, но такое близкое мне русло, глубокое и прекрасное как обморок.

75

То, что Эсэс отчаянно походит на своего отца, у меня не вызывало никогда сомнений. Хотя я даже не видел его фотографий. Но это было еще и потому, что и ее мать была для нее настоящим отцом. Значит, Эсэс росла двойным сыном, как по закону двойного отрицания, проявив собою истинную глубинную сущность тех, кто ее зачал. Пол ее был неважен.

76

Одежда отца составляла его статус, и когда он вышел в отставку, – он сам по себе в партикулярном платье стал для меня нереален. Я не мог его таким помыслить. Ведь я часто представлял, как он со мной спорит и критикует. Но уже не грозный Кронос, а просто стареющий мужик, из семени которого я произрос на свет Божий. «И как он умудрился меня породить?» – думал я, измышляя его образ. Но что же было в его военной одежде прекрасного и тяжелого? Того, с чем он хотел моментально с самого порога дома расстаться? Какой смысл она на него налагала? Что несла ему? Что стояло за легким духом дезинфекции и тяжким, особенным, – множества людей; запахом входящим вслед за ним в двери дома?

77

Ведь и по прошествии стольких лет возраст и тело моего отца всегда стягивались к одной ночной точке и в моем восприятии лишались не только протяженности, но и надежды на какую-либо перемену не своей, нет, а моей участи. Он весь сворачивался и уплотнялся в неизменность. Мне делалось больно от осознания, что это именно я загоняю его в такую непроходимую плотность, но переиначить его я уже не мог.

78

Я ведь попал в этот госпиталь, этот морг, так как оказалось, что только я один единственный носил отцовскую фамилию. Вся казенная часть его похорон пала на меня.

79

Когда я понял какой тяжкой болезнью он страдал, свистел своей фистулкой, занавешенной марлевой шторкой, то мне стала понятна и его бессловная речь, которую он, почти всегда при мне молчащий, обращал ко мне, утратив внятность, находясь в вечном ступоре. Но для меня до сих пор более выразительно его тело, нежели слова, так редко порождаемые им. И вот я узнаю его в своей памяти, наделенного не речью, а страданиями и наслажденьем, и более всего – отрицанием и того и другого.

Даже сквозь сомкнутые веки он любовно смотрит на меня и молчит.

80

Перед самыми похоронами я купил в ближайшей к госпиталю церкви самый маленький беленький крестик. И положил в нагрудный карман отцовского кителя, когда остался один у его гроба. Сквозь плотную ткань я не почувствовал холода его тела. Что-то недвижимо-твердое. Вот и все. За границей температур.

Так вот, после кремации я нашел крестик в своем кармане.

Завернутым в бумажку.

Но ведь на самом-то деле я его положил ему…

И это единственное во всей этой истории, над чем я никогда не задумываюсь.