Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - [149]

– Все лица были направлены на меня, – сказал он. – И я подумал, ладно, как-нибудь справлюсь. Какнибудьсправлюсь.

Большую часть жизни он смотрел на море лиц, жаждущих спиртного, а теперь – на лица, жаждущие знаний. Я подумал, что он наверняка отличный учитель. И дети обожают его карманную мышь. А хулиганам, которые попытаются затеять свару на его территории, точно несдобровать.

Быстрый Эдди настоял, чтобы последним всех угостить в «Публиканах», продолжала Джорджетта. Когда все стаканы были перемыты, все сигареты затушены, генерал Грант погасил свет и запер двери. Я представил себе, как его сигара плыла по темному залу, словно тормозной огонек мотоцикла на сельской дороге. Окинул взглядом альковы и табуреты – все они были пусты, но, клянусь, я слышал смех. До меня доносились голоса из той ночи, из всех ночей на десятилетия назад. Я подумал: мы посещали это место, и теперь оно, как призрак, будет посещать нас.

Джорджетта попросила еще бокал вина. Мы с Джимбо заказали чизбургеры. Вкус у них был другой, потому что Твоюжмать и Вонючка больше не стояли на кухне. Твоюжмать умер, а Вонючка работал в другом заведении, где-то в Гарден-Сити. Я спросил про Бобо. Ни Джимбо, ни Джорджетта не знали, куда он уехал и что с ним стало.

Джорджетта спросила про мою маму. Я сказал, что у мамы все в порядке, она по-прежнему живет в Аризоне, по-прежнему пытается восстановить силы и, несмотря на кое-какие проблемы со здоровьем, надеется благополучно доработать до пенсии. Дальше Джорджетта спросила про меня. Чем я занимался прошедшие одиннадцать лет? Я рассказал, что в 1990-м, прожив пару месяцев у Джимбо в Скалистых горах, мы с Макгроу перебрались в Денвер. Я получил должность репортера в «Роки-Маунтин ньюс», где проработал четыре года, учась премудростям, которые упустил в «Нью-Йорк таймс». Макгроу вернулся в Небраску и нашел работу на крошечной радиостанции, благодаря которой победил заикание и открыл в себе истинный талант. Он всегда был болтуном, заметила Джорджетта, улыбнувшись. И очаровательным, добавил я. И любил играть на публику, сказал Джимбо. Теперь он стал звездой. Его хихиканье слушали в сорока штатах.

В 1994-м я стал репортером «Лос-Анджелес таймс», а в 1997-м меня повысили до национального корреспондента, с базой в Атланте. Оттуда в 2000 году я попал в Гарвард на факультет журналистики по стипендии. В Гарварде еще раз попытался взяться за книгу о «Публиканах», которую решил написать в жанре мемуаров. Как обычно, из этого ничего не вышло. Когда обучение закончилось, редакторы из «Таймс» предложили мне стать корреспондентом в западных штатах и освещать события в регионе, живя в Денвере. Я только-только приехал в Денвер, чтобы осмотреться и решить, хочу ли поселиться там снова, как произошла атака.

– Будущего не предскажешь, – полушепотом произнесла Джорджетта.

А я вот думал, что могу, ответил я ей. В ту ночь, когда я навсегда уходил из «Публиканов», я объявил Спортсмену, Далтону и дяде Чарли, что две вещи о своем будущем знаю наверняка: я никогда не стану жить в Калифорнии или на юге. Получив должность корреспондента в «Лос-Анджелес таймс», я понял, что вселенная в «Публиканах» дразнила нас, и чувство юмора у нее весьма своеобразное. Джорджетта задумчиво улыбнулась. Это точно, кивнула она.

Стемнело. Джорджетте пора было ехать домой. Мы с Джимбо проводили ее до парковки. Она поцеловала нас обоих и сказала, что Стив гордился бы тем, какими мы выросли. Оставайтесь на связи, сказала она.

– Непременно, – ответили мы. – Непременно.

Я не мог вернуться в Денвер. Пока еще нет. Не мог уехать с Восточного побережья, не написав сперва статью о моем родном городе и о том, как он изменился после атаки. Я оставил за собой квартиру в Гарварде, но жил преимущественно в Манхассете, в отеле на окраине города, и целыми днями болтался по Плэндом-роуд, заговаривая с незнакомцами и встречая старых друзей. Большинство той банды из «Публиканов», сказали мне, собирается в новом заведении на Плэндом-роуд. Я заглянул туда в «счастливый час», и один за одним они стали заходить в двери – чуть более седые, гораздо более печальные. Я взялся перечитывать «Дэвида Копперфильда»[56], чтобы отвлечься и утешиться, и вспомнил одну строчку из самого конца романа, где Дэвид оплакивает «разметанные останки» дома, где провел детство.

Вошел Дипьетро в черном костюме – он возвращался с двадцатых похорон. Дон, тоже в черном, сказал, что знает парня, который побывал на пятидесяти. Мы проговорили много часов, и кто-то в баре описал мне, как пепел от башен летел над водой. Я представил себе болотистые земли за Манхассетом, которые Фицджеральд назвал Долиной Пепла. Теперь это название казалось страшным пророчеством.

Я спросил про Далтона. Они с Доном разорвали партнерство, и Дон преспокойно вел в одиночку практику над ресторанчиком «У Луи». Последнее, что он слышал о Далтоне – что тот в Миссури, пытается издать книгу своих стихов.

Вошел Спортсмен, нисколько не изменившийся, с такими же рыжими волосами, так же торчавшими из того же, кажется, козырька. Он пожал мне руку и спросил, как дела – хожу ли я еще на скачки.