Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - [150]

– Нет, – ответил я. – Я перестал заниматься тем, что мне не удается.

– Но писать-то ты пишешь, – заметил он. Потом похлопал меня по плечу, предложил угостить выпивкой и не стал смеяться, когда я заказал кока-колу.

Мы заговорили о ситуации в мире, и все в баре присоединились к нашей беседе, пока по телевизору крутили съемки догорающих башен и людей с фотографиями близких, пропавших без вести. Я обратил внимание, что любые беседы быстро возвращались в 1980-е, и не только потому, что тот период всех нас связывал. Мы были мастера идеализировать разные места, а после 11 сентября осталось единственное место, которое того заслуживало и не могло нас разочаровать. Прошлое. Только Кольт не хотел обсуждать прошлое, потому что не помнил его.

– Не говорите со мной о восьмидесятых, – сказал он, – меня там не было.

Позднее тем же вечером, стоя между Спортсменом и Кольтом, я почувствовал, как мне на плечо легла чья-то тяжелая рука. Я обернулся. Боб-Коп. Волосы у него совсем побелели, вид был изможденный.

– Откуда ты? – спросил я.

– С нулевого этажа.

Ну конечно.

Он присел со мной рядом и заглянул мне в глаза.

– Как ты? – спросил я.

– Я-то думал, что за двадцать пять лет службы уже все перевидал.

Он вгляделся в мое лицо, а потом опустил веки и медленно покачал головой из стороны в сторону.

Со временем я набрался мужества позвонить Мишель. Сказал, что страшно сожалею о ее муже, и спросил, не могу ли чем-нибудь помочь. Она сказала, что не откажется выпить. Я заехал за ней в дом родителей, куда Мишель с одиннадцатимесячным сыном Мэттью перебралась после атаки. Она встретила меня на пороге. Нисколько не изменившаяся. У Мэттью, который прятался за ее ногами, были те же глаза оттенка корицы. Он посмотрел на меня так, будто мы с ним знакомы. Малыш вел себя так, будто кто-то очень важный вышел из комнаты, и теперь он ждет, когда тот вернется назад.

Я повез Мишель ужинать в Порт-Вашингтон, и она рассказала мне о своем муже, Майке Ландене, биржевом брокере, который любил галстуки-бабочки, сигары, хоккей, свадьбы, Чикаго, хорошие вина – и ее. Она описывала их знакомство, и ухаживания, и счастливый брак. Хоть они и жили в квартирке-студии с маленьким ребенком, говорила она, но никогда не надоедали друг другу. Слушая Мишель, я подумал, что она – еще одна выпускница академии рассказчиков в «Публиканах». В одну минуту она заставляла меня смеяться, а в следующую – глотать в горле ком.

Она спросила про меня. Я женат? Я ответил, что раз или два был близок к женитьбе, но решил, что сначала должен повзрослеть. Да и к тому же потребовалось немало времени, чтобы забыть свою первую любовь.

– Точно, – сказала она. – А что случилось с…?

– Сидни.

Я откашлялся.

– Она позвонила мне как-то, совершенно внезапно, узнав, что я в Гарварде. Мы встретились за ужином.

– И?

– Она нисколько не изменилась.

– И?

– А я – да.

Сидни объяснила, честно и откровенно, почему приняла решение не в мою пользу тогда, много лет назад. Ее насторожило мое тогдашнее увлечение баром. Я сказал Мишель, что настороженность Сидни была совершенно оправданной.

После ужина мы с Мишель отправились еще посидеть в бывших «Публиканах». Сели в алькове возле двери, и я заметил, что настроение у нее поднялось, пусть и ненамного, стоило вернуться воспоминаниям о хороших временах. Однако мысли ее быстро вернулись обратно к мужу. Он был такой хороший человек, сказала она, и повторила «хороший человек» несколько раз. А еще просто обожал Мэттью. Теперь Мэттью будет знать Майка только по письмам, фотографиям и рассказам. Она волновалась, как ее сын будет расти без отца, как его отсутствие на нем скажется.

– Ну, хотя бы у него есть дядьки, – добавила Мишель со вздохом. – И кузены. Он без ума от своих кузенов. Да и в школе будет много детей, которые лишились отцов, так что он не будет себя чувствовать… не таким, как все.

Я откинулся на спинку стула. До сих пор это мне в голову не приходило. Манхассет, где я когда-то считал себя чуть ли не единственным мальчиком без отца, был теперь полон детей без родителей.

Я трудился над материалом о Манхассете несколько месяцев, кочуя между своей квартирой в Гарварде и комнатой в отеле на окраине Манхассета, и наконец редакторы сказали, что мое время истекло. Я должен ехать в Денвер. Я сел и написал статью за один присест. Написал о бесконечных похоронах, которые продолжались даже спустя месяцы. О настроении на Плэндом-роуд, где бары и церкви постоянно были полны. О вдове, которая не могла себя заставить перегнать машину мужа от железнодорожной станции. Неделю за неделей машина стояла на месте, вся в свечах, и ленточках, и записках с выражениями сочувствия и любви. Время от времени вдова появлялась, чтобы уехать на ней, и люди на Плэндом-роуд смотрели, как она сидит за рулем, глядя в пространство, не в силах повернуть ключ. Я писал в лихорадке, в трансе, о своем родном городе, впервые испытывая творческий катарсис. Слова так и лились, их не приходилось подбирать. Гораздо сложнее было остановиться.

Покончив с черновым вариантом, я поехал прокатиться. Начал со стадиона «Мемориал», где уселся на солнышке, испытывая головокружение от усталости и ностальгии. Глядя на бейсбольный восьмигранник, вспомнил, как в семь лет впервые увидел софтбольный матч команды «Диккенса». Вспомнил наши с Макгроу игры в детской лиге и ту судьбоносную разминку, когда нам было по двадцать. От воспоминаний меня отвлекло появление четверых человек, явившихся поиграть в бейсбол – троих мужчин моего возраста и мальчишки лет одиннадцати с большими глазами и кривоватой улыбкой. Судя по всему, родственные отношения его ни с кем из этих мужчин не связывали. Он был в очках с толстыми стеклами и играл осторожно. Но двигался решительно и проворно и мог постоять за себя. Мужчины просто вышли размяться, но для мальчика то было событие, которое он запомнит на всю жизнь. Наверное, он думал так же и потому не заметил, когда один из парней послал ему пас. Мяч ударил мальчика по лицу, сбив очки и заставив замереть на месте. Мужчины бросились к нему.