Нежность - [7]

— Надо, — говорит Федя, — помочь хлопцу, чтобы додержался.

— Конечно, надо, — я говорю. — Зря он что ли пять суток-то стоял.

А Федя так тихо спрашивает:

— А ты скажи, он, в натуре, не чокнутый?

— Нет, — отвечаю, — не замечал.

— Может, не за оскорбление он? Может, на этап хочет или еще чего?

— Нет, — я ему говорю, — просто хлопец такой. Он никому не спустит, жизнь отдаст, но не спустит.

— Ну ладно, — говорит, — доставай чего-нибудь сладкого.

Побежал я к Сане-ларечнику. Эх, и скорпион был, помирать станешь — в долг не даст, но выпросил я у него конфет шоколадных; у нас в ларьке сахару никогда не водилось, дешевые подушечки тоже в редкость, а шоколадные — пожалуйста, ешь не хочу. Да кто их брал. За пол кило всю получку отдать надо. Ну, отнес Феде. Теперь, думаю, Костя не сдастся. А вечерком на другой день Федя мне конфеты обратно принес.

— Все-таки чокнутый твой кирюха, — говорит. — Не взял конфет. Сказал, что так выдержит. Курево взял.

Ну вот, так он и держался. Кормили его через трубку, конечно.

А режим все ходит по зоне, прохарями своими скрипит. На девятый день прокурор по надзору приехал. Смотрим, начальник ОЛПа с ним и КВЧ пошли в трюм. Потом, через полчаса, надзор за докторшей побежал, она тоже спустилась. Трюм у нас за запреткой был, полуземлянка, но ничего, сухая. А потом, смотрим, надзор вывалил и все начальство, только докторша в трюме осталась. Ну, подумали, труба Косте, концы отдает. Уже ползоны работяг у проволоки собралось. Кое-кто, конечно, сочувствовал, а остальные так, как в кино пришли. Фраер же — скотина кровожадная; кто-то муки будет принимать, а ему кино бесплатное. Ну, тут несколько надзирателей выскочили и давай народ разгонять. Не кучкуйтесь здесь, кричат, прокурору все с вахты видно. Ну, а из толпы орут, мол, гады, человека приморили. Есть любители за чужой спиной погорлопанить. Но тут старший надзор тихонько сказал передним, что жив Костя, ничего. Что прокурор режима кантует, чтобы тот извинился.

Разошлись по баракам, и вот трекот стоит. «Извинится — не извинится?» Кто говорит, что ни к чему все это. Кто бухтит, что он бы на месте режима никогда бы не извинился. Ну такие обезьяны известны, он, пока внизу, его дерьмо жрать заставить можно, еще спасибо будет говорить, а чуть подымется, станет, не дай бог, начальником, тогда попьет кровушки. Эти-то самые подлые и есть. Навидался я у хозяина всякой этой шушеры.

Гудели, гудели по баракам, потом кто-то прибегает и кричит:

— Понесли в больничку Костю — извинился режим!

Я с нар соскочил и — в санчасть. Не пустили к нему, конечно. Но там Альгис Карлович, лекпом-зэк, сказал, что подлечат и выпустят, а мне завтра можно прийти.

Недели две лежал Костя в больничке. Я все ходил к нему. Так сяду возле койки и сижу, а он дремлет. Лицо серое, еще уже стало, но глаза откроет, а они такие же дерзкие и ни грамма в них никакой отдачи нету. Я все хотел у него спросить, что ему охота из-за этого мусорилы себя было гробить. Душа бы из него вон. Ну обозвал, а ты его тоже облай, если натура не терпит. Ну дадут десятирик, так кому это страшно. Но я не спросил, понимал, что не надо. А вот Федя Брованов так сразу и спросил. Но Федя грамотный, он издалека зашел, по-культурному. Он заскочил проведать, и я как раз сидел. Ну заходит Федя — они же с Костей никто, до этого и не разговаривали — и сразу ему сто в гору выписывает.

— Здорово, — говорит, — народоволец.

А Костя зенки свои зеленые скосил и отвечает:

— Ошибаешься, не тот.

— Тот самый, кто еще.

— Я волю не воевал.

— А зачем тогда вся атанда? — лыбится Федя.

— Есть такая абстракция, забытая…

— Просвети, — заводит Федя.

Но Костя тоже не тютька, не заводится, а с язвотинкой отвечает:

— Не поможет.

— Что, только ты и понимаешь? Монополия?

— Монополия у начальника режима.

— Ладно, лежи. Еще наговоримся, если не кинут тебя на этап, — Федя усмехнулся, положил на тумбочку кулечек самосаду и отвалил.

Я-то не очень понял, о чем это они спорили, но вижу, хоть и смеется Федя, а Костяша-то его смутил. Он и отвалил сразу, потому что козырей нет. А я думаю, правду сказал Федя насчет этапа. Теперь на Костю начальство зубок заимело. Ну я и сказал ему, а он это без внимания, а про Федю спросил, что, мол, за рыбина? Сказал я, что самостоятельный мужик, морячина.

Да… Но не по-Фединому вышло. Костю на этап не отправили. Он еще из больнички не вышел, а нашего режима уже куда-то на другую командировку перевели и прислали нового, молодяка, видно, только из училища. А Костя еще в бараке полмесяца покантовался; уколы ему лекпом делал. Поддошел-то он крепко. А блатные приходили все на него поглядеть, что за дух такой? Так, вроде к Самовару в гости, а сами на наш угол озираются. Известно, не любят они, гады, когда на колонне очень уж авторитетный мужик заведется и дерзкий. Ведь если работяги кого зауважают, то он может поднять их против блатных. Бывало такое на командировках, что этой сволоте руки-ноги ломали и в запретку выкидывали.

Но Костя жил тихо. Он ни с кем не разговаривал почти. Снова стал в лес выходить. Федя Брованов только повадился к нам. Придет, сядет на нарах и вот заводит Костю. Я прислушивался, о чем они разговоры ведут, вроде спорят все время, но, вижу, симпатизируют друг другу.