Нежданно-негаданно - [12]

Вдруг изнутри дохнула какая-то сила, и Егор Кузьмич опять услышал звуки — слова Ермила.

«Загнал ты себя, Егор, загнал, как лошадь. Спалил. А что ты этим достиг? И без тебя бы колхозы на ноги встали. Знал я это. Вот и хитрил, сохранил себя для лучшей жизни. Теперь поживу… И работаю, видишь, в полную силушку. А ты вот и не дотянул… Хе-хе-хе», — скрипел он — как ржавый гвоздь из стены вытаскивали.

Последние слова Ермила толкнулись сильно в Егора, откуда-то нахлынули силы, могучие узловатые руки Егора Кузьмича обхватили длинную шею Ермила и начали ее сдавливать. Ермил затряс головою, руками, хватается за локти Егору Кузьмичу, силится оторвать руки от шеи, покраснел весь, как переспелый помидор, но рук оттянуть не может. Хрипит: пусти! пусти! Опомнись: сам себя душишь. Ведь ты — это я, только в другом обличье. Ты напролом шел — вот и сломался, а я выстоял… Но пальцы впились в шею и давят, давят. Где ему сладить с Егором Кузьмичом.

Вот уже Ермил синеть начал, как баклажан становится его лицо, и глаза выкатил, язык вывалил — готов! Теперь и умереть можно… Гадина! И все исчезло, провалилось, кануло куда-то. Немощь! Темнота!

…Бабка Павла загоняла в ограду корову и гусей. Несколько мужчин сидели на завалинке и судачили о случившемся несчастье с Егором Кузьмичом, курили.

Григорий увидел на завалинке Шабалдина, позвал его, завел в малуху.

— Давай, Геннадий Петрович, за моего отца выпьем, — Григорий полез за верстак, разгреб стружки, достал начатую бутылку.

— Я на работе, Григорий Егорыч. Не могу.

— Ты за отца моего выпить не хочешь, рыло воротишь? Да и день рабочий уж кончился…

Шабалдин смолчал, вышел на улицу.

Григорий допил водку, закусил хлебом и луком, потом поплелся по ограде, выбросил в огород бутылку.

На пригонные ворота взлетела курица и запела.

— Не к добру поет дурацкая птица. Дай, Геннадий Петрович, наган, я пристрелю ее! — крикнул Григорий.

— Не могу, Гриша. У меня патроны казенные и со счету.

Григорий швырнул в курицу поленом, она закудахтала и слетела внутрь пригона.

— Начальство из себя гнешь, — пробурчал Шабалдину Григорий и зашагал в избу. Егор Кузьмич был в прежнем состоянии. Вскоре Григорий заснул, на пороге сидя.

V

Егор Кузьмич не говорит и не шевелится вот уже две недели, но веки он поднимать может, смотрит и людей узнавать начинает, понимает разговоры…

…Погода начинала меняться, из-за заречной стороны наплывали серые лоскутки туч, порой они побрызгивали на поля, ветер тянул холодный; осень дохнула на деревню, а позавчера иней выпал, приморозив мелкое в огородах, вот-вот жди дождей да заморозков.

Андрей мотался по полям, торопился с уборкой, к отцу заскакивал только вечерами. Он видел, что отцу стало лучше, не поборола его болезнь, и врачиха сказала, что сейчас уж выдюжит и жить станет, если в третьи не ударит.

На Григория Андрей рассердился всерьез, собрал правление и добился исключения старшего брата из колхоза.

Григорий устроился в соседнем леспромхозе, который вечно не выполнял план, заработки были плохие, и рабочих не хватало. Работающих в леспромхозе из деревни в лесосеки на машине возили, обратно — тоже. А Григорию там еще лучше стало: можно не каждый день на работу ходить, когда с большого похмелья — здесь не выгонят, дружков тут таких достаточно, прижилися они.

С Егором Кузьмичом все время находилась Авдотья, она уже не работала, радостно ей было, что дело у отца на поправку пошло. Она решила, что до конца за отцом ходить станет, у ней уже мыслей не было ехать к Геннадию, хоть и звал шибко. Как это родного отца бросить — бог покарает. Самой, может, так придется. «На веку, как на долгом волоку». И она, как могла, старалась, ухаживала за отцом.

Еще через неделю Егор Кузьмич почувствовал, что легче ему становится, тяжесть с головы сползла и с тела скатилась куда-то к ногам, а потом и с ног ушла. Он ощутил правую руку и ногу тоже, пальцы почувствовал, пошевелил ими — двигаются, руку согнул, лицо пощупал. «Слава богу, отхожу. Кому из-под меня возить охота, да и не по нутру мне эк». Правую ногу в колене согнул, потрогал рукой, язык ощутил — шевелится. «Надо позвать Авдотью», — но получалось: «Адо-Адо». Тяжелый, толстый язык, заплетается, мало ему места во рту, но хоть маячить рукой можно, показать…

Авдотья была на кухне, услышала звуки, вышла торопко, увидела: отец рукой ей маячит, на ногу показывает и произносит: «Во, во», сгибает ногу и руку тоже, отходят, мол.

Радость охватила Авдотью, отец справляется с недугом, так и вставать со временем сможет, двигаться потихоньку, на еду потянет, силы появятся, слава богу.

Вечером заехал Андрей, увидел, что отец осиливает болезнь, на душе легче стало.

Назавтра Егор Кузьмич позвал Авдотью, выговорил слово «стать» и рукой ей помаячил — помоги, дескать.

Авдотья и обрадовалась и испугалась.

— Рано, тятенька, наверно. Тожно повременил бы.

Егор Кузьмич замахал рукой. «Не», — повторил.

Авдотья не посмела противиться, подхватила его за спину, потянула. Егор, упираясь правой рукой, помог ей. Сел. «Ну! Ну!» — сказал, большой палец показал хорошо!

У Авдотьи слезы на глазах выступили. Егор Кузьмич заметил, неприятно ему стало, замахал рукой: «Не, не», — не надо значит.