Неземная - [4]

А потом я начала вести дневник ангела. Перекидная тетрадка с обложкой цвета полуночного неба с изображением безмятежной женщины-ангела, до странности похожей на маму, рыжеволосой с золотыми крыльями, стоящей на фоне серебряной луны и звезд, с нимбом вокруг головы. В нем было записано все, что мама мне рассказывала об ангелах и полу-ангелах, каждый факт или кусочек информации, который мне удавалось из неё вытянуть. Там же я делала записи о всех проведенных мной экспериментах. Однажды, например, я порезала запястье, чтобы посмотреть пойдет ли у меня кровь (крови была уйма) и тщательно записала, сколько времени ушло, чтобы исцелиться (где-то около 24 часов от пореза до полного исчезновения тонкого розового шрама). Или о том случае, когда я заговорила с мужчиной в аэропорту Сан-Франциско на суахили (представляете, как удивились мы оба?), или что я могу сделать в балетной студии 25 гран жете назад и вперед и даже не запыхаюсь. Как раз в то время мама начала со мной серьезные разговоры о том, чтобы сдерживать свои силы, хотя бы при людях. Именно тогда я начала осознавать себя не просто как Клару-девочку, а как Клару-полу-ангела, сверхъестественную Клару.

Теперь же в моем дневнике (простом черном молескине) я делала записи исключительно по своему предназначению: рисунки, пометки, детали видения, особенно если они касались загадочного юноши. Он постоянно присутствовал где-то на периферии моего сознания, за исключением, конечно, тех странных моментов, когда в видениях ему доставалась центральная роль.

Я все лучше узнавала его через свое духовное зрение. Знала очертания его плеч, взъерошенные волосы, теплого темно-коричневого оттенка, достаточно длинные, чтобы закрывать уши и касавшиеся воротника, когда я видела его со спины. Руки он всегда держал в карманах куртки из черного, чуть пушистого материала — может, шерсть? Стоя, он переносил весь свой вес на одну ногу, словно собирался уйти. Выглядел худым, но сильным. Когда он начинал поворачиваться, мне становилось видна линия его щеки, в этот момент сердце мое всегда начинало биться чаще, а дыхание перехватывало. Интересно, что он обо мне подумает?

Мне хотелось быть волнующей. Когда я явлюсь ему в лесу, когда он, наконец, обернется и увидит меня, хотелось бы выглядеть хотя бы отчасти ангелом, быть такой же светящейся и легкой, как мама. Нет, я знаю, что выгляжу неплохо. Все полу-ангелы достаточно привлекательны. У меня хорошая кожа, а губы естественно розовые, поэтому я никогда не пользуюсь ничем, кроме блеска. У меня красивые коленки. Ну, мне об этом говорили, но я слишком высокая и тощая, и это не гибкая фигура супермодели, а скорее ближе к «суповому набору». А глаза у меня, хотя и становятся при разном освещении то цвета грозового неба, то голубыми с золотистыми крапинками, слишком велики для моего лица.

Лучшее во мне — волосы. Яркое золото с отблесками рыжины, длинные и волнистые. Когда я иду, они развеваются за мной, как шлейф. Но и с ними тоже проблема — уж очень они непослушные и вечно спутываются, цепляются за что попало: молнии, ручки у машин, еду. Зачесать их или заплетать косу не помогает. Словно они живое существо, рвущееся на свободу. Иногда мне удается их победить и уложить аккуратными локонами у лица, но спустя несколько часов, прическа все равно растрепывается. С моими волосами слово «неуправляемый» поднимается на совершенно новый уровень значения.

С моей дурной удачей, мне ни за что не удастся вовремя спасти парня в лесу, потому что я точно зацеплюсь волосами за сучок за милю или две от нужного места.

— Клара, твой телефон звонит! — крикнула из кухни мама. Я подпрыгнула от неожиданности. Передо мной на столе лежал дневник. На раскрытой странице был тщательный набросок юноши: его затылок, шея, взъерошенные волосы, едва видное очертание щеки и ресниц. Не помню, чтобы я рисовала.

— Слышу, — закричала я ей в ответ. Затем закрыла дневник и сунула его под тетрадь по алгебре, а потом сбежала по лестнице вниз. В доме пахло выпечкой. Завтра День Благодарения и мама во всю пекла пироги. На ней был перепачканный мукой старомодный передник времен 50-х (который она приобрела как раз в 50-х, хотя в то время и не была домохозяйкой). Мама протянула мне телефон.

— Это твой отец.

Я подняла брови в немом вопросе.

— Не знаю, — ответила она, отдала мне телефон и вышла из комнаты.

— Привет, пап, — выдохнула я в трубку.

— Привет, — и пауза. Как обычно. Три слова и у нас заканчиваются темы для разговора.

— Что случилось?

И снова пауза на несколько секунд. Я вздохнула. Годами я репетировала речь о том, как я зла на него за то, что он бросил маму. Когда они расстались, мне было три года. Я не помню их ссор. Все, что осталось в моей памяти от того времени, когда они были вместе — лишь несколько кратких воспоминаний. День рождения. Полдень на пляже. Вот папа бреется, стоя у раковины. А затем, ужасный день, когда он уехал. Я стояла рядом с мамой, которая держала на руках Джеффри и плакала, глядя вслед его машине. За это я не могу его простить. Не могу простить ещё за очень многое. За то, что сбежал от нас на другой конец страны. За то, что не звонил. За то, что не знал, что говорить, когда все-таки звонил. Но больше всего — за то выражение лица, что появляется у мамы, когда она слышит его имя.