Незавершенная Литургия - [9]

Он не смог закончить духовную семинарию и всему обучался самостоятельно, словно губка, впитывая непростую науку богослужения. Его наставниками стали отцы прославленной Пустыни, единственного не закрытого еще монастыря. Сами простецы, они между тем свершали божественные службы, неукоснительно следуя древним уставам, не поддаваясь современным нововведениям. И так горели Духом, что посрамляли образованнейших витий обезбожившегося века сего. К ним на все службы ходил юный Жорж, легко преодолевая двадцать верст до Пустыни. Многажды просил их юноша о монашеском постриге, но всякий раз отцы отшучивались, говоря: «Сейчас только вороны в чернецах». Как сейчас уже понял он, его щадили, не спешили облачить его в одежды монашеские. А сами тем не менее один за одним восходили, каждый на свою Голгофу, пока наконец обитель совсем не опустела. Последний игумен, прежде нежели покинуть ее стены, прощался с паствой, а затем, призвав к себе Георгия, благословил его со словами: «Жаль мне тебя, не сможешь ты в миру, чадо Божие, здесь в соседнем уезде на покое живет один владыка, поезжай к нему, поживи рядом с ним, он на тебя посмотрит, может, благословит он тебя на священнослужение». И бумажечку дал с адресом, а в бумажке деньги на дорогу.

Так Жорж оказался в келье старца-епископа. Владыка служил дома, Жора помогал. В храм владыка по немощи своей выбирался редко, да и то все больше сидел в алтаре Покровской церкви. Когда арестовали покровского священника и встала угроза закрытия последнего в округе действующего храма, владыка не мог допустить прекращения молитвенной жизни в стенах любимой церкви, тем более что за годы гонений она стала прибежищем стольких верных чад православных. Возле нее поселялись, жили и молились монахини из соседней разоренной обители; люди, которые жизни своей не мыслили без Бога, страждущие и обездоленные, наполняли стены единственной церкви так, что в праздники все желающие внутрь не вмещались и слушали обедню, припав к открытым дверям. Боясь преследований от новой власти, престарелые священники, ссылаясь на болезни и слабости, отказывались возглавить приход. Их ответные письма владыке были похожи одно на другое – «имей мя отреченна». Ничего другого не оставалось, выбор пал на молодого келейника владыки.

* * *

– А где он живет?

– Сказали, рядом в сторожке.

– Один? Или попадья есть?

– Нет у него никого. С ним, по крайней мере, не живут.

– Не люблю я бабьего визгу…

– Прошлый раз мы попа брали в Старом Селе, так там была полная хата ребятни, человек девять. Попадья его на колени бухнулась, сапоги мои обхватила руками, в глаза мне таращится и молчит. Немая, что ли, была, но ни слова, ни писка, ни визга, только глаза на меня уставила, и слезы по щекам в два ручья. А это чучело бородатое на стуле сидит, от страха, поди, ноги отнялись. И отовсюду глазенки попят его, кто с печки, кто из-под лавки, все глядят, как мамка их комедию ломает. Так и вижу ее лицо перекошенное и платок на боку… Только меня этим не проймешь. Откинул я ее. Худющая была, кости одни. И попа за грудки. «Вставай, – говорю, – поповская морда. И бабу свою уйми, а то зашибу ненароком». Так и вывели его молча. Никто из них не пикнул. А то всяко бывает, и проклинать зачнут, и вой подымут…

– С бабой той, поповской, что потом стало?

– Ну, с дома их, понятно, выселили. Дом их отдали бедноте. А она с отродьем своим по миру ходила. Работать-то не приучена, на всем готовом жила всю жизнь. Теперь нужда заставила трудиться. Приютил ее кто-то в хлеву. Прачкой заделалась, стирала на всю деревню. По зиме белье в проруби полоскала, а ее кто-то возьми и толкани в воду. В ней и так-то не знай в чем душа держалась, а тут и совсем она захирела, слегла с чахоткой и померла. А детей ее сердобольные сельчане разобрали по домам. Может, из них хоть люди, а не тунеядцы вырастут.

– Да уж не знаю, что из них вырастет. По мне бы, так всех бы их под корень… У меня в дружках в детстве были поповские дети, сволочи, каких свет не видывал, ни в Бога, ни в черта не верили. Всегда сытые, холеные, одеты с иголочки. Мы их не любили, но не прогоняли, потому как у них всегда можно было выпросить пирога кусок, или сладости, у них всегда этого добра полно было. Ну и закладывали они нас почем зря, с потрохами сдавали. Теперь посмотрел бы я на них. Сейчас с них спесь, верно, сбили. Но толку с них как с козла молока. Пустые люди, ни к чему не годные.

* * *

Клирос пел «Святый Боже». Священник приложился к престолу и направился к горнему месту: «Благословен грядый во имя Господне». Подходя к окну, он невольно отметил, что небесная голубизна, которая еще несколько минут назад так радовала глаз, затянулась тучами. Облака пепельного цвета клубились словно дым. Речная гладь, созвучно небу, сделалась цвета стали и под порывами ветра покрывалась мелкой рябью.

«Благословен Еси на престоле славы Царствия Твоего…» – Отец Георгий обернулся к западу и сквозь отверстые царские врата смотрел на богомольный люд. Вспомнилось, как впервые он взглянул в глаза богомольцев из глубины алтаря. Его диаконская хиротония тоже была волнующей, но не запомнилась так, как поставление во священство. Хоть кроме него, владыки и старого диакона священнослужителей не было, и некому было с пением вести его за руки вокруг престола и ответствовать архиерею на многократное «аксиос», было ощущение, словно весь алтарь заполнен бесплотными предстоятелями. Небесные силы будто отражались в живых и светлых глазах владыки. Его очи светились и слезили: «Прими залог сей, за него же истязан будешь». Помнилось, как отец диакон, сияя, подошел с поклоном к новопосвященному священнику и, сложив мозолистые ладони, испросил благословения. Тогда же впервые в фелони с крестом в руках отец Георгий вышел на амвон и взглянул в глаза людей, с которыми еще недавно стоял плечом к плечу, внимая Литургии. Эти люди ликовали, сорадуясь новому батюшке, они очень любили его и теперь готовы были нести его на руках; тесня друг друга, спешили они ко кресту, чтобы принять от руки отца Георгия первое благословение. Эти радостные взоры на долгие годы стали его утешением и поддержкой. Вот и сейчас, глядя на этих людей, он угадывал в их глазах отражение той радости.