— Да, это кажется наиболее годным, — рассудил инженер, указывая на челнок вроде банка, что были в ходу на Филиппинах, футов шестнадцати длиной, вырубленный, выскобленный и выжженный из цельного бревна.
Он помог Беатрис сесть, затем отдал швартовы. На дне лежало шесть гребков самой жалкой и неумелой работы. Без признаков каких-либо украшений. А самые примитивные племена человеческой эры непременно пытались хоть как-то выразить себя эстетически во всем, что ни делали.
Беатрис взяла один из гребков.
— Куда? Вверх по течению? — спросила она. — Нет, нет, даже не пытайся действовать этой рукой.
— Зачем вообще грести? — спросил Стерн. — Видишь? — И указал туда, где лежала вдоль борта неустановленная короткая кривая мачта. К ней был примотан парус из сыромятных шкур, неумело соединенных ремнями, тяжелый, но все же годный для своей задачи. Стерн рассмеялся.
— Опять назад, к кораклу[21], — заметил он. — Назад, к эпохе Цезаря и дальше. — И он приподнял конец мачты. — Вот оно, «севиа пеллис про веллис», шкуры вместо парусов, как когда-то давным-давно. Только еще давнее. Неважно. Пошла!
Вдвоем они установили мачту и развернули парус. Инженер занял место на корме с гребком в левой руке. Погрузил его в воду. Рябь, поблескивая, заскользила прочь.
— А теперь, — произнес он тоном, не терпящим возражений, — а теперь ты завернешься в свою шкуру тигра и уснешь. Это работа для меня.
Парус поймал дыхание ветра. Суденышко медленно двинулось вперед, за его кормой потянулись в лунном свете разбегающиеся линии серебра. И Беатрис, полная неколебимого доверия к своему спутнику, надежды и любви к нему, легла и уснула, предоставив ему, раненому, править, охранять ее и беречь. А над ними звезды, краса и гордость летнего неба, молча несли дозор.
Забрезжила заря, точно вспыхнуло золотое с алым пламя, когда люди высадились в укромной бухточке у западного берега. Хотя лес и стоял здесь нетронутый, куда ни взгляни, он не занял склон, поднимавшийся от галечного пляжа. И через буйные заросли того, что было некогда прекрасным плодовым садом, они увидели белые стены, поросшие неистовым обилием диких роз, глициний и водосбора.
— Здесь когда-то в стародавние времена была загородная усадьба Гаррисона Ван Амбурга, с большим бетонным бунгало и прочими строениями. Помнишь такого миллионера? Он занимался пшеницей и выстроил это жилище на веки вечные из материала, над которым не властно время. Все здесь принадлежало ему. А теперь это наше. Наш дом.
Вдвоем они стояли на отлогом пляже, на который набегали волны. Где-то позади них в лесу чисто и нежно, как ей и положено, пела малиновка. Стерн втащил грубое судно на сушу. Затем, глубоко вздохнув, оборотился лицом к восходу.
— Я и ты, Беатрис, — произнес он и взял ее руку. — Просто я и ты.
— И любовь, — прошептала она.
— И надежда, и жизнь. И возрожденный мир. Искусства и науки, язык и письменность, истина, «вся слава мирская, дарованная нам свыше». Возвращенная через нас. Послушай. Род людской, люди, такие же, как мы, должны жить и будут жить. Вновь леса и равнины будут завоеваны нашими соплеменниками. Опять заблистают, возносясь к небу, города, корабли станут бороздить моря, и мир придет к большей мудрости, к лучшим достижениям. Он будет добрей и разумней прежнего. В нем не будет нищеты, убожества, войны, горя, распрей, слепой веры, угнетения, слез, ибо мы мудрее, чем были все прочие, и здесь не возникнет ошибки.
Он остановился. Его лицо сияло. Это его касалось пророчество Ингерсолла[22], величайшего оратора иных времен. И очень медленно он заговорил вновь:
— Беатрис, это будет мир, где троны рухнули и короли обратились в прах. Аристократия праздных не будет больше править. Это будет мир без рабства. В нем человек будет свободен. В нем будет вечный мир, его украсит всякая форма искусства, музыка будет звучать мириадами трепетных голосов, а с губ станут сходить несметные слова любви и правды. В этом мире не вздохнет ни один изгнанник, не застонет ни один узник, на него не падет и тень слабоумного. Племя, не ведающее болезней плоти или сознания, разумное и прекрасное, пребывающее в нерасторжимой гармонии формы и функции. И, как я верю, жизнь удлинится, радость углубится, а превыше всего на гигантском своде засияет вечная звезда людской надежды.
— И любви? — Она опять улыбнулась, слова ее были полны высокого и священного смысла. В ней пробудился дух материнства, надежда всего, зов нерожденных, настойчивый голос племени, которому суждено прийти.
— И любовь, — ответил он, голос его теперь звучал очень нежно и весомо. Утомленный, но сильный, он взглянул на нее. Нежно, точно мед Гимета[23], благоухал заброшенный сад, весь в белом и розовом цвету, над которым пчелы, осыпанные пыльцой, трудились, выполняя свою радостную и плодотворную задачу. Дул свежий утренний ветерок. Светило яркое, теплое, лучезарное солнце июня. Летнее солнце, поднимающееся далеко за сияющими холмами.
Везде жизнь. И любовь. И для них есть любовь. Ибо они мужчина и женщина. Любовь, тайна, блаженство и вечная боль.
Он обнял ее здоровой рукой. Склонился, привлек ее к себе, и она подняла лицо к его лицу. И впервые его губы коснулись ее губ. Давно голодавшие по этому безумию, губы мужчины и женщины встретились и соединились в поцелуе ликующей страсти.
