Он снова принимается косить, ряд за рядом, до захода солнца. И когда переходит через мостки, на лезвии косы голубоватым отсветом играет полная луна.
В глубине двора вырисовываются темные силуэты коров; слышно, как под проворными руками хозяек молочная струя звонко ударяет в жестяное днище подойника, затем подойник полнится молоком, и теперь доносятся лишь быстрые, ритмичные всплески.
Устало ноет поясница. С обеда он махал косой почти без передышки. Медленно идет он широкой, без единого деревца, сельской улицей. Редко в каком окне мерцает свет.
С одного двора, когда он проходит мимо, взлетает всполошенный вскрик ребенка, разрывающий пелену тихого вечера.
«Ага, — догадывается он о причине внезапного крика, — смерти с косой напугался». И словно бы видит себя со стороны: немая, призрачная фигура, коса поблескивает при свете луны — и впрямь немудрено напугаться.
«Да не бойся ты, дурачок! — бормочет он почти с нежностью: хоть и вскрик, а все же живой человеческий голос… — Не бойся. Эта смерть с косой страшна только себе самой…»
И, чуть оживясь, хотя и веселиться не с чего, он бодро шагает к темному, запертому на висячий замок просторному дому, где живет один как перст.
