Незабудки - [52]

Он спускается к воде, зачерпывает котелком и пьет. Затем снова наполняет котелок водою и, скользя, цепляясь за провисшие под тяжестью ягод ветви смородины, выбирается на твердый берег.

Мгновение, лишь одно мгновение недвижно любуется он заколдованной и на миг потревоженной им красотою, а затем, словно стряхнув с себя колдовские чары, проворно и жадно — точь-в-точь таежный медведь — подтягивает ветку и ловит ртом спелые ягоды.

«Жаль, что воды напился. Красная смородина утоляет жажду, а черная налита сладким соком и богата витамином С». И теперь уже не по-медвежьи срывает ягоды, вместе с листьями и веточками, а как положено человеку. Он решает выплеснуть воду и собрать в котелок ягод, но тут возобладавший в нем рассудок кстати напоминает мудрую поговорку: «День год кормит». И теперь уже вполне в духе гомо сапиенса он обуздывает в себе стихийное желание — вкушать, наслаждаться тем, что сама природа преподносит в готовом виде. Надо заприметить это место, обсыпная ягода говорит о том, что оно пока еще никому не известно. Он выбирает ориентиром высокое дерево, чтобы потом сюда вернуться, и вновь пробирается сквозь чащу кустарника и болотистую хлябь, сквозь рои комаров и мошки, через трясину, вверх, по склону холма, где его ожидают скошенные ряды и трава, которую надлежит скосить еще сегодня.

5

Но ведь он сам себе хозяин, никто его не подгоняет, да и вообще сейчас обеденная пора. На краю поляны он снимает с сухой ветки свою торбу и с торбой и котелком в руках подыскивает пень из тех, что побольше, чтобы для вещей места хватило и самому было где сесть.

Безветренный полдень, вокруг тишина. Крупные лесные муравьи проворно снуют по старому, лишенному коры пню. Очевидно, их привлек запах человека и хлеба.

Ему по вкусу этот домашний хлеб: выпеченный собственными руками, он кажется еще аппетитнее. Острием ножа человек отправляет в рот кусочки хлеба и запивает глотком воды.

Пить можно вдосталь, отдыхать — сколько душе угодно, косить — покуда не надоест. Накосит мало — не беда, накосит много — все сгодится. Работай сколько сможешь, сколько пожелаешь… Хорошо, что он один, хорошо, что утром, когда уходил из села, его никто не видел, а еще лучше, что он никого не видел… Отшельником, сторонящимся людей, он стал поневоле, но теперь это вполне совпадает с его собственным желанием.

Удачный сегодня день выдался, вон сколько сена будет… Хотя, если так разобраться… пожалуй, разумнее было бы насобирать ягод… Конечно, косьба и одиночество сами по себе приятны, но сено ведь предстоит продать — торговаться с агрономом, бить по рукам с учителем, выслушивать старушечьи россказни… Ну, неважно, сегодня он будет косить! Вот когда подойдет время сгребать сено и укладывать в стог, можно будет с утра, пока роса не просохнет, насобирать ягод — смородины да вишни. Плохо ли дело зимой у теплой печки полакомиться сушеной ягодой, распаренной в молоке!.. А сено он продаст все сразу. Если надоест выслушивать долгие речи, не грех и ценою поступиться.

Он доедает последний кусочек хлеба, запивает его водой. Усталости как не бывало, можно бы и продолжить работу, но стоит ли спешить? Куда? Зачем? «Отдохну-ка я с полчасика», — решает он, словно желая вознаградить себя за то, что прислушался к доводам рассудка и не стал собирать ягоды, а решил закончить покос.

Он подставляет спину теплым лучам солнца. Что может быть лучше солнечного света, а уж такого целебного воздуха, как в хвойном лесу, и не найдешь! «В городе люди вроде меня живут в каменных стенах, точно непроветренные, тронутые молью шубы в гардеробе… Из каменных клетушек утром — в институт, вечером — из института обратно… Если вдруг сломается лифт, то ведь без одышки и не взберешься на третий этаж. По вечерам ноет спина и руки дрожат от усталости, а ты опять садись за письменный стол… Так не лучше ли сидеть здесь, на пне, подставив спину солнечным лучам? Чувствую я себя здоровее чем когда бы то ни было. Ошиблись те, кто выбросил меня на обочину непогребенным и — как они думали — мертвым».

И, чтобы полнее насладиться волей, он ложится на траву возле пня, служившего ему сиденьем. Под голову кладет ватную стеганую, с меховой оторочкой шапку, которую носит круглый год, и зимою, и летом. Смотрит на небо и склоненное над головой дерево. Сквозь нежные иглы гигантской лиственницы проглядывает небесная голубизна. Лиственничная хвоя кажется изящными вышивальными иголками по сравнению с толстыми мешочными иглами елей. Старый, замшелый гигант непомерно вытянулся ввысь и, несмотря на мощный ствол и пышную листву, производит впечатление дерева сухощаво-стройного. «Скоро она сбросит летний убор». Иглы сперва пожелтеют, потом станут желтовато-белесыми, почти бесцветными. Это последнее дыхание осени, верная примета охотнику: пора в тайгу собираться, белка перестала линять, пушной зверь отращивает зимний мех… Зимой лиственница стоит совсем голая; ее длинные, загибающиеся кверху, одетые лишайником ветки простираются к небу точно высохшие, костлявые старческие руки… Тогда дерево и впрямь похоже на старого человека…

Он закрывает глаза. Какой смысл думать о завтрашнем дне?