Незабудки - [30]

— Выходит, — председатель глубоко затянулся дымом, — дело тут не в понимании, не в уме, а в одном лишь чутье, так, что ли?

— Для такого чутья и ум требуется. Есть собаки умные, а бывают и глупые. Евсей сам твердит, что его собака понимает все, чему он ее обучил. Но собака понимает больше того, чему ее учили. И высказать может больше, чем охотнику требуется. Лает по-всякому, виляет хвостом — это ведь тоже собачий разговор. А взгляд какой выразительный! И собака не просто зубы скалит: она и смеется, и ухмыляется, может и радоваться, и тосковать. Не ее вина, что она по нашим словам и взгляду понимает больше, чем мы по ее собачьему голосу и глазам. — Он махнул рукой и закусил губу.

— Значит, собака умнее человека?

— Нет. Просто для собаки вся жизнь заключена в человеке. Она более внимательно приглядывается и прислушивается к нам, чем мы к ней. Но собака глупее — в том смысле, что животному далеко до хитрости, своекорыстия, расчетливости человека. Да вот хотя бы спросите Мишу, он вам порасскажет, как лошадь только через свою доброту и кротость угодила в рабство к человеку — существу злобному и плотоядному.

— Плотоядному! Дядя Миша наплетет с три короба, только слушай. Правда, сам он не прочь и в великий пост оскоромиться, да только у его старухи мясом не больно-то разживешься: крепко она его под каблуком держит… Может, присядем? Не могу долго стоять на месте.

Прихрамывая, председатель направился к крыльцу. Чужак последовал за ним. Председатель с опаской, какая в крови у каждого бывалого фронтовика, поглядывал на идущего чуть позади человека.

Они присели на ступеньку крыльца. Председатель снова извлек из кармана пачку папирос и протянул чужаку; тот на сей раз не отказался.

— Хорошо бы уладить это дело полюбовно, — сказал председатель. Теперь в тоне его не слышалось какой бы то ни было официальности.

— Я своему слову хозяин: уплачу меру зерна.

— Уж больно настырный он, этот Евсей. — Председатель потер ладонью тщательно выбритые, бледные щеки.

— Велел Мише передать, что скорее застрелит собаку, чем продаст.

— Вот уж никогда не поверю! — весело засмеялся председатель. — Да он всю жизнь пуделял!

— Такой охотник гораздо опаснее, — помрачнел чужак. — Этот сперва свяжет жертву, а уж потом застрелит.

— Попробую вправить ему мозги. Гм… — Председатель умолк, пристально изучая сидящего рядом человека. — А вы не согласились бы пойти в лесничие? Тайги вы, я вижу, не боитесь. А Евсей давно просит перевести его на птицеферму. Оно и понятно: там за него баба вкалывать станет. Ну да неважно. От него проку, как от козла молока…

— Вам виднее. А что до меня, то я согласен.

— Вот и уладим все после жатвы. Если угля заготовите впрок… Договорились?

— Ладно.

Когда Андраш, подрядившись в углежоги, впервые ехал с Мишкой в тайгу, весна только-только начиналась. На лесных прогалинах топорщилась бурая прошлогодняя трава, и лишь по обочинам дороги густой желтой россыпью золотились одуванчики. Вдалеке, на пахотном поле, надсадно гудел и фыркал трактор, но у заимки, на дне распадка вокруг родника белые проплешины снега противоборствовали наступающему теплу.

За это время короткая весенняя пора давно миновала, верхушки елей покрылись светлой зеленью молодых ростков, а желтые головки одуванчиков поседели и распушились шарами. Жухлая прошлогодняя трава на полянах ушла под молодую поросль, а когда углежоги углублялись в тайгу за дровами, в тенистых местах тележные колеса безжалостно давили пестрые орхидеи — наполовину лимонно-желтые, наполовину коричневые. Там же, где тайга становилась непроходимой, у подножья вековых деревьев-великанов, словно заколдованные, неподвижно стояли орхидеи темно-красного цвета. Комары и мошка плотной бурой завесой вились над таежными красавицами.

Пора цветения — самое трудное время в тайге. Зной и духота нещадно терзали углежогов, по лицам их под накомарниками непрестанно струился пот. Несчастная лошадь крутила шеей, трясла головой, вскидывала рыжеватую гриву, обмахивалась хвостом. Сильная, работящая кобыла обычно отличалась спокойным нравом, но теперь уголки глаз ее были забиты мошкой, а в лоб, шею и спину впивались кровожадные слепни.

Углежоги обмазывали лицо и шею смолой: она защищала от укусов надежнее, чем накомарник. Мошку вокруг глаз лошади приходилось стирать ладонью. Мишка прикрепил к хомуту, подпруге и оглоблям березовые ветки; они опахалами колыхались от резких, нервных движений лошади.

Но и это мало помогало. Грузить дрова на телегу стало гораздо труднее. Измученное животное не в силах было ни минуты устоять на месте и ухитрялось дернуть телегу как раз в тот момент, когда углежоги собирались взвалить на нее поднятое бревно. Приходилось опускать бревно на землю и подавать лошадь назад либо, продираясь через подлесок, тащить тяжеленное дерево к неудобно ставшей телеге.

Люди исходили потом, расчесывали зудящую от укусов кожу. Чужак сносил страдания молча, Мишка облегчал душу замысловатыми, хотя и беззлобными ругательствами. Обоим противен был весь свет, только друг к другу и к лошади никакой неприязни не испытывали. И по-прежнему каждый из них норовил подставить плечо под тот конец бревна, что потяжелее…