Нейропат - [4]

Слава богу, вызвался помочь его сосед Миа.

Настоящее имя Миа было Эмилио, но все звали его Миа — скорее всего, потому, что фамилия его была Ферроу.[5] Отличный был мужик: сам он определял себя как марксиста-любителя и гомосексуалиста-профессионала. Он писал технические тексты для «JDS юнифейз»[6] и обычно работал вне дома. Хотя он постоянно кричал о том, что ни во что не ставит детей, но становился положительно сентиментален, когда речь заходила о Фрэнки и Рипли. Он жаловался на них, как закоренелые фаны жалуются на победную серию своей команды, словно принося доказательства покорности переменчивым богам. Томас подозревал, что его любовь к детям была во многом сродни отеческой, иными словами, неотличимой от гордости.

Опаздывая, Томас поторапливал детей, когда они шли через лужайку. Район был достаточно молодым для того, чтобы щеголять извилистыми дорожками и большим разнообразием зеленых насаждений, но слишком старым для сверхпретенциозности. Миа, стоя на крыльце, обсуждал что-то со своим партнером Биллом Маком. У Миа были темные, коротко стриженные, как у морского пехотинца, волосы, а лицо его давало понять всем и каждому, что у этого человека нет ни капли лишнего жира. Телосложения он был, скорее, субтильного, если бы не мощные плечи и руки. Словом, сложен был Миа, как акробат.

— Просто здорово, — говорил Миа. — Ё-моё, на грани фантастики, Билл.

Обернувшись, он простодушно улыбнулся Байблам, тесной группкой стоявшим на нижних ступеньках.

— Привет, детки, — сказал он. — Вы как раз вовремя, чтобы попрощаться.

— Привет, Уильям, — осторожно обратился Томас к Биллу. В прошлом месяце Билл решил, что хочет, чтобы отныне его величали «Уильям» — по его словам, в этом варианте было больше «культурно-столичного шика».

— Го-о-о-споди боже, — протянул Миа с интонацией, которая была чем-то средним между тоном избивающего жену алабамского пентюха и калифорнийского гея. — Почему не называть его просто Вилли?

— «Вилли-Винки» — в самый раз! — выкрикнул Фрэнки с шотландским акцентом. Еще одно киношное выражение.

Миа громко расхохотался.

— Добрый день, Томас, — радостно откликнулся Билл. — А как поживают наши Байблы?

— У папы похмелье, а Фрэнки показывал мне свою пакость, — ответила Рипли.

На губах Билла появилась загадочная — точь-в-точь как у Моны Лизы — улыбка.

— Да-да, — сказал он. — У меня есть одна маленькая штучка… — Он сморщил нос. — Думаю, мой намек понятен…

Бочком протиснувшись сквозь Байблов, он направился к своей старой «тойоте» — один из первых борцов за охрану окружающей среды любил прокатиться с ветерком. В своем костюме-тройке он выглядел как блондин из «Каталога Сирза».

«Подрочить и сдохнуть», — прочел Томас по губам Миа, когда Билл выехал с подъездной дорожки.

Сколько он их знал, Билл и Миа делали все, что обычно делают статистически обреченные пары. Они кривлялись, когда говорил кто-то третий, — пугающее указание на неотвратимо скорый разрыв. Послушать, так они питали друг к другу неугасимую вражду. Буквально на каждом шагу и в любом обществе смачно чмокали друг друга. И все же каким-то образом им удавалось не только выжить, но и цвести и пахнуть. И безусловно, их отношения длились намного дольше, чем отношения между Байблами.

— Ничего серьезного? — Томас не столько спрашивал, сколько проверял.

Уже много лет он помогал обоим улаживать, казалось бы, неотвратимые роковые размолвки, обычно удерживая одного из них от очередного выкидона так, чтобы другой об этом не знал. Томас называл это «партизанской терапией».

— Порядок, профессор. Геи любят жопы, помните? Извиняюсь за свой французский.

— Папа тоже говорит по-французски, — сказала Рипли.

— Никогда и не сомневался, моя сладкая.

Миа кивнул на черный мини-фургон, припаркованный рядом с «акурой» Томаса, поднял брови.

— Компания, профессор? Быть может, это l'amore?

Усмехнувшись, Томас закрыл глаза и покачал головой.

Миа был жутко любопытен. Безнадежный случай.

— Нет. Ничего подобного.

Томас был рабом привычки.

За годы, что прошли с тех пор, как они с Норой перебрались в предместье, часовая поездка в Манхэттен превратилась в своего рода отдушину. Томасу нравилась многолюдная анонимность всего этого. Литературные снобы могли сколько угодно ерничать по поводу «одиночества постиндустриальной толпы», но можно было немало сказать и в защиту уединенности и свободы личности. Бесчисленное множество людей соединялось в толпы, казалось, что жизнь каждого из них бьет через край и большинство обладает достаточным здравым смыслом, чтобы не делиться этим богатством с незнакомцами.

Это было похоже на чудо.

Томас представил, что несколько университетских выпускников где-то издают газету, целиком посвященную этой теме. Несколько выпускников где-то издают газету обо всем. Теперь, когда охотники истребили всю крупную дичь, все маленькие таинства оказались под прицелом академической науки — все то, что делает людей людьми.

Обычно в метро, по пути в Манхэттен, Томас читал «Нью-Йорк таймc», но иногда, как сегодня, он просто, борясь с дремотой, смотрел на Гудзон. Он не сомневался, что ни одна река в мире не достойна более поверхностного созерцания, чем Гудзон.