Невыдуманный Пастернак. Памятные встречи - [63]
«Ясно видел уже тогда» – таково было довженковское зрение. Видел все своими глазами, по-своему, видел дальше, раньше других, задолго до того, как что-нибудь становилось общепризнанным. Борис Николаевич высоко ценил дальнозоркость Довженко как свойство истинного художника. Теперь мы все понимаем, что нужно беречь лес и реки, и что даже старая хата – это достояние, что нельзя так просто порвать связи с прошлым, что существует преемственность далеких времен и поколений – Александр Петрович видел это уже тогда.
В той же статье Борис Николаевич описал и нашу военную встречу с Довженко, как после стука он вошел в форме, загорелый, подтянутый, но утомленный. «…Как и всегда, сел он на табурет, привычно поджав под себя ногу, и покуда моя жена стирала ему подворотничок, Александр Петрович, преодолевая усталость, стал рассказывать о последних военных событиях. Вспоминая виденное, незаметно увлекся, забыл об усталости: фронтовые впечатления крепли, облекались в могучую довженковскую художественную форму… Так и не отдохнул он в тот день… А потом, когда кончилась война, опять не отдохнул Александр Петрович.
К тому времени захватила его мысль создать фильм о Каховском море. Поехал он в Каховку, пешком обошел все эти места, сам, своими глазами все пересмотрел, познакомился с людьми. С каждым говорил, расспросил о делах, о заботах, о жизни. Не щадя ни сил, ни здоровья, ночами записывал свои впечатления, великолепно их дифференцируя, как точные и образные знаки времени, необходимые ему как художнику, чтобы люди, которых он любил и о которых неустанно думал, смогли бы потом воспринять его мысли, пережить его чувства, воссоздать его впечатления во всей их сложности и красоте. И главное, смогли бы найти у этого большого художника ответ на свои раздумья о новом современном человеке».
Пришло распоряжение театру выехать из Саратова в Свердловск. Шли пароходом по Волге и Каме.
Мой отец, который много путешествовал, говорил мне: «Когда вырастешь– непременно плыви по Волге. Это самое лучшее, самое прекрасное, что я видел». И вот в какое время мне суждено было «путешествовать»! Даже в этом состоянии нельзя было не восхищаться безбрежностью волжских просторов, строгой красотой камских берегов, прозрачностью воды, в которой отражались и лес, и каменистые берега особого, неповторимого колорита и покоя. Это осталось в моей душе.
Свердловск. Опять Большой Урал. Борис Николаевич много играл, выезжая на шефские концерты…
Перед самой войной началась работа над «Гамлетом».
Борис Николаевич предложил перевод Пастернака. Он мучил Пастернака, требуя уточнений в переводе. А когда Николай Охлопков тоже стал ставить «Гамлета» в переводе Пастернака, огорчениям Ливанова не было конца: Пастернак просил у него разрешение передать их общие находки Охлопкову.
18-го июня 1941 года Пастернак подарил Ливанову вышедший в ОГИЗе свой перевод «Гамлета». В октябре 1941 года в письме к Ливанову Пастернак писал:
«Вчера я прямо с боевой стрельбы отправился к Храпченко, и тут я узнал вещи ошеломляющие. По его словам, в Новосибирске будут продолжать играть Гамлета в новом сезоне, и для его подготовки где бы то ни было никаких препятствий не встречается. Мало того. Он упрекнул меня, зачем я бросил работу по “Ромео”, а на мои слова, – кому-де нужен теперь Шекспир, ответил что-то вроде “глупости”, но повоспитаннее, я точно не помню. Как Вам это нравится, и сделали ли Вы из этого практический вывод?».
К Новому 1945 году группа английских актеров во главе с «английским Качаловым» – Джоном Гилгудом – направила своим советским коллегам подарок – пластинки с записью шекспировских монологов. Два монолога из «Гамлета» читал Гилгуд, причем свое исполнение он посвятил – так это и звучало на пластинке – «моему другу Борису Ливанову, занятому сейчас работой над “Гамлетом”».
(Борис Пастернак. 1956 г.)
В ответ Ливанов и Пастернак послали Гилгуду письмо:
«Москва, 1945 год
Джону Гилгуду,
Королевский театр Геймаркет, Лондон
Дорогой Гилгуд,
в дни, когда все человечество считает секунды, думая об истинной, достойной человека жизни, наконец завоеванной, мы получили от Вас подарок. Вы прислали нам свое дыхание, Вы произнесли слова, сказанные лучшим из нас Гамлетом: “Что значит человек…”.
Спасибо Вам.
Мы, советские художники, ощутили радость по поводу того, что в наше время мы в такой доступности, о которой могли бы мечтать наш Пушкин или Ваш Байрон, услышали голос того, кто нам душевно так близок, а пространственно так далек. Я и мой друг Пастернак великолепно способны оценить, кем Вы вошли в Гамлета и кем из него вышли и что к нему прибавили.
Вы – прекрасный артист, и мы счастливы, что судьба посвятила нас в стихию артистизма, неразрывно породняющую нас с Вами – залог нашей более широкой и длительной творческой дружбы,
С лучшими пожеланиями, искренне Ваши
Борис Ливанов, Борис Пастернак».
Постановка шекспировской трагедии в МХАТе оказалась достойна самой трагедии. В разгар репетиций умер Владимир Иванович Немирович-Данченко, потом, когда спектакль был уже на выпуске, – сменивший его Василий Григорьевич Сахновский… Хмелев, как и Борис Николаевич, мечтал о роли Гамлета. Первоначально Немирович-Данченко именно его думал назначить исполнителем, но когда режиссерский замысел сложился, стало ясно, что Гамлет в спектакле другой – не хмелевский. После кончины Немировича-Данченко Хмелев имел серьезные основания занять в театре руководящую роль, поскольку он уже заявил о себе и как руководитель студии. События развивались поистине трагически. Прямо на генеральной репетиции пьесы «Иван Грозный», где Хмелев играл заглавную роль, он скончался. Немирович-Данченко, Сахновский, Хмелев – это были линии в традиции художественного театра, которые внезапно оборвались…
