Невыдуманный Пастернак. Памятные встречи - [62]
Михаил Александрович Шолохов (1905–1984) – русский советский писатель, киносценарист, журналист. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1965 год – «за художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время»), Сталинской премии (1941), Ленинской премии (1960)
Вернувшись в гостиницу, убирая со стола, обнаружила трубку Шолохова. Забыл. Хватится, какая досада! Но он обещал на обратном пути из Москвы на фронт, пролетая через Саратов, обязательно зайти. Я положила ее в чемодан. Не зайдет – будет нашим талисманом. Трубка Шолохова с фронта! Часа через три появился Князев.
– Шолохов, вероятно, у вас оставил трубку. Звонил из Москвы!
– Нет! – я поспешила опередить Бориса Николаевича.
– Посмотрите внимательнее…
– Я тщательно убирала. Нет, трубки нет.
Он ушел.
– Ну знаешь! – сказал потрясенный Ливанов. – Соврала, да еще прокурору!
– Он приедет, и я сама хочу ему отдать.
После ухода Князева постучали в дверь.
– Борис Николаевич, Москвин просит вас сейчас же к нему.
– Я с тобой,
– Пошли.
Глядя в окно и не оборачиваясь, сдерживая себя, накаленным голосом Москвин спросил:
– Что происходило сегодня ночью в вашей комнате? Никто не спал в гостинице…
Я робко сказала:
– Иван Михайлович, сейчас я все вам объясню.
Но Москвин прервал меня:
– Ливанов будет отвечать!
Все это говорилось с такой поистине москвинской силой, с таким безвыходным для нас подтекстом, что, казалось, объяснить ничего уже будет нельзя.
– Иван Михайлович, – начал Ливанов, – ко мне ночью пришел Шолохов с друзьями, проездом на фронт, и они так замечательно пели казачьи песни…
Москвин резко обернулся:
– Что же ты меня не позвал?
Через несколько дней Шолохов у нас. Князев с ним. Я лезу под кровать, достаю чемодан, вынимаю трубку. Ни то, как на меня посмотрел Князев, ни недоумение Бориса Николаевича, когда я не отдала трубку, ни мои угрызения совести не идут в сравнение с радостью Шолохова.
– Трубка! Моя!! Какое счастье! Боялся ехать без нее.
Даже сейчас, когда пишу, сердце забилось учащенней. Доставить радость человеку, да кому – Шолохову!
– Миша, почему ты не сделаешь пьесу из «Тихого Дона»? Ну, если ты не будешь – разреши сделать это мне.
– Ты будешь играть Григория? А Аксинью кто?
– Тарасова.
– Я буду рад. Делай.
Уже в Москве Шолохов пришел к нам. Ливанов начал читать ему инсценировку.
– Стой, стой! Отдохни, пойди в другую комнату.
– Ты не доволен? Я волнуюсь.
Борис Николаевич волновался.
Когда он вышел из комнаты, Михаил Александрович сказал:
– Борис думает, так это просто – ведь он сделал пьесу, не я.
Он волновался не меньше Бориса Николаевича. Когда Борис Николаевич кончил читать, сказал:
– Хорошо, ставь. Никаких тебе замечаний у меня нет.
– А у меня к тебе просьба: у Григория остался сын, теперь он воевал, наверно, и по возрасту так. Когда кончится спектакль, пусть сын Григория выйдет за занавес, обратится к зрителям. Напиши ему этот монолог. У нас есть молодой, хороший артист, и на меня похож.
– Нет, нет, нет и нет!
– Пойми, это необходимо, Миша!
– Я написал роман, это законченное произведение. Не буду.
Пьеса Бориса Ливанова «Тихий Дон» по роману Шолохова была принята в Художественный театр. В пьесе не было ни одного нешолоховского слова. Когда Борис Николаевич читал ее труппе, были аплодисменты, слезы, смех – приняли на «ура», как в таких случаях говорят. Директор Месхетели положил ее на глазах у Ливанова в сейф в своем кабинете в театре. Борис Николаевич отдал рукопись, единственный экземпляр, который потом не могли найти[41]. Ливанов должен был приступить к репетициям. Месхетели страшно сражался тогда с частью труппы, протестуя против «зеленой улицы»: нельзя, чтобы в Художественном театре шла такого низкого литературного качества пьеса! Михаил Кедров хотел ее ставить и – настоял. Занял Ливанова в этой пьесе. Постановку «Тихого Дона» отложили.
Неожиданно появился в нашем номере Александр Довженко. Красивый, как всегда. Выглядел очень усталым, огорченным и больным. Пока они с Борисом Николаевичем разговаривали, я постирала ему белый офицерский подворотничок. Александр Петрович вынул из планшетки и прочел нам несколько своих военных рассказов и, попрощавшись, ушел, торопясь в свою часть.
«Я очень любил Александра Петровича. Мы с ним были знакомы давно, не помню даже, сколько лет», – написал Борис Николаевич в статье уже после смерти Довженко. И Довженко любил Ливанова. Всю жизнь собирались они работать вместе, строили планы, обсуждали сценарии, и – не пришлось… Мешали обстоятельства – иногда, а больше всего затрудняла их взаимная требовательность друг к другу. Каждый ждал чуда – от другого. «Даже в “Поэме о море” я снимался уже без него, – вспоминал Ливанов в той же статье, – Александр Петрович много рассказывал мне о том, как ему видится этот фильм и моя роль в нем. Он был увлечен мыслью создать образ генерала – не службиста и вояки, а крестьянина, которого историческая необходимость сделала военным. Так уже сложилась его жизнь, а по сути своей он совсем и не воин, он простой, миролюбивый человек… Эту роль генерала Федорченко я и должен был играть в картине. Александру Петровичу хотелось, чтобы в генерале наиболее ярко воплотились черты человека нашего времени, прошедшего тяжелый путь, героя трудной и сложной судьбы. Участник всех войн, он остается обладателем нежной души. Необычайное волнение испытывает этот суровый воин, ступая не на асфальтовый тротуар, а на живую землю… Он чует ее сердцем крестьянина… А сердце это доброе, большое. Я боялся одного места в роли – момента, когда генерал решает вернуться в деревню, стать председателем колхоза. Довженко не раз смеялся над моими страхами. Он ясно видел уже тогда смысл этого шага, который мне стал понятен много позднее».
