Невозвратные дали. Дневники путешествий - [11]
Но я размыкаю пальцы и, как Колумб, открываю новую землю правого бока — каменный белый берег…
Мы правим стихи Валерика — Женя, он, я, — когда с рюкзаком на плечах, тяжеловато ступая, показался на лестнице долгожданный Андрей.
Вечер. У круглого большого стола посреди нашей с Женей комнаты у Маруси, под шум моря — наконец стоят Андрей и Валерик: каштановый, синеглазый — когда открывает их в их ширину — небо в них! Черноголовый, сверканье карих глаз, то — мрачных, как сама ночь, то — глядящих в самую душу.
Андрей — старше, почти в Христовом возрасте. Лет на пять старше Валерия. Не совсем так и совсем не так — они встретились, как мы ждали: сходства видели мы, ждали — дружбы. Но у стола круглого, как луна, как земля, обозначаются острия несходств. Глаза Валерика то уклоняются от раскрытой Андреиной синевы, то зажигаются в спор: я не знала еще за ним тяги к риторике! Не сдается с нами удержанный Валерикин вздох — на обтекающую его возраженья готовность будто б согласиться? — Андрея. Лезет в бой! И уже, это почуяв, старший принял вызов — и, из прошлого зачерпнув задор, полудобро, полузадорно — отстаивает свои положения, не боясь называть слова, от которых Валерий — уж не стоит! Обе мы, их на два поколенья опытней, тоже не сразу постигаем узор этой встречи: тревожимся. Но уже улыбка Андрея затопила комнату — неужели его не полюбит Валерий? Ведь в обоих — по целому ангелу…
Один раз не выдерживает Валерик — с чем-то вроде: «Нет, я не могу — так!» — задохнувшись несогласием, хочет прекратить разговор, может быть, добрым смехом Андрея обиженный? Но Женей или мной словесно поглаженный, укрощенный — терпит. (Может быть, почуял сперва за мягкостью в противнике неуловленный, Андреем уже неценимый, — ум?)
Но к чаю зовут! В той комнате, где когда-то я жила с маленьким сыном — где каждый вечер встречаются коктебельцы, живущие у Маруси, жены Макса, ее навещающие, под в морской рев то и дело открываемую на входной балкон дверь — спор Жениного и моего — сыновей? — стих. Другие голоса говорят о себе, о своем. Под то добрый смех, то — покрикиванье на минуту вскипавшей гневом Маруси, эта большая, неровная, улыбающаяся ей, друг другу подчас незнакомая, ершащаяся кто-то на кого-то семья погружает в свой ритм. Чаепитие. Завтра кто-то придет спеть свои песенки. Послезавтра кто-то приедет. Кто-то привез письмо — из Москвы, из Киева. О Пушкинском ленинградском доме, о выставке Максовых этюдов. Еще кто-то входит… Мы выскальзываем на балкон. В луну, в море, в их блеск, их согласие, в их сливающиеся тишину и шум. Опершись о белую балюстраду, нами умоленный, потому что Валерик не хочет, Андрей говорит стихи. Валерик слушает — поглощенно…
Новый Свет! Там я была один раз, в 1919-м, с моей умершей подругой иск ней с фронта Гражданской войны приехавшим другом, коронованы юностью посреди разрухи и бед… Кони мчали нас, сидевших на наброшенном сене, по белой крымской дороге, вившейся, как змея. Был смех, и была луна, и был канун их расставанья (встретились ли они в Том Мире, или он в этом еще?). И я помню волну, ставшую пеной в прыжке разбиться у чем-то знаменитой пещеры, ночь была голубая — насквозь…
Мне 77, Жене скоро 73, и мы с юными друзьями нашими едем в до сих пор прославленный Новый Свет[74]. Автобус в Судак, сходим у его начала, тут же — в другой автобус через Судакскую долину.
С того дня до дня, когда я в поезде Москва — Павлодар пишу это, — прошло всего полгода. Но ни Жени, ни их двоих нет со мной, и некого спросить, как мы ехали автобусом из Коктебеля — туда.
Путешествие, Историю коего я пишу, продлилось с остановками до позавчерашнего дня, когда Валерик посадил меня в поезд и долго — как когда-то мы в молодости — добро бежал за ним. Неточна память. Может быть, и не так? Но память сердца сохранила картину внутренности такси, Женю — слева, Валерика — справа, спереди перед нами, спиной, но то и дело обертывающегося Андрея; полет, радость, уют, благодарность, волненье и предвкушенье — и чудесное лицо Валерика, нагибающееся к моему. Мне кажется, это длилось — вечность… (Но может быть, это было не там, потому что до Нового Света мы не доехали, а — до Судака, а оттуда искали другого транспорта, это помню.)
Дорога меж гор вилась, как над Средиземным в Castellamare, когда мы мчались с сыном Горького в Помпею, но лесные цветные ковры крымской осени ослепительнее итальянских гор. Глаза пьют красоту ненасытно, неутолимо. От резких во всей их мягкости поворотов чуть покруживается, как от вина, голова. Море — слева, внизу. Мы все круче ввинчиваемся — справа — в горы, по которым в 19-м нападали зеленые (избегали ездить тогда!).
