Невинные рассказы - [4]

По всему видно, что Семионовичу пришлась очень кстати роль Надимова. Он человек молодой и горячий и потому надеется поместить в этой роли, как вломбарде, весь внутренний жар, беспредметно накипевший в его груди.

Что касается до Разбитного, то он хотя тоже не совсем равнодушен кожидающим его впереди сценическим тревогам, но выражает свои чувстванесколько иначе, а именно: на каждой площадке лестницы производит по одномув высшей степени козлообразному антраша, – и отправляется откушать рюмкуводки к доброй знакомой своей Вере Готлибовне Пройминой.

III

Наступил наконец и день первой репетиции. В провинции благородныеспектакли всегда составляют эпоху и на долгое время оставляют за собойотрадные воспоминания. Особливо любят их дамы, для которых эпоха спектаклякак-то фаталистически совпадает с порою возрождения и любви. Статистическиеисследования с последнею очевидностью доказывают, что потребность вблагородных спектаклях обнаруживается преимущественно после десятогодекабря, то есть в то время, когда солнце, как известно, поворачивается налето. Хотя на дворе и гвоздят еще крещенские морозы, но в теплых гостиныхуже чувствуются запахи весны; появляются цветочки на окнах, и вместе с темначинают расцветать и сердца. И вот мало-помалу в четырех закопченныхстенах провинциального театра полагается первоначальная закваска тойинтимной, крохотной драмы, которая потом исчерпывает собою весьпровинциальный карнавал. Сценическое искусство служит здесь толькопредлогом, или, лучше сказать, кулисами, за которыми развиваются домашниеинтриги, устраиваются свидания, разыгрываются сцены ревности и т. д. С однойстороны, мечутся в глаза лица совершенно счастливые и довольные; с другой, печально выступают вперед ипохондрики, снедаемые завистью и злобой привзгляде на чужое счастье; с одной стороны, слышится тот мягкий, как будтодетский смех, который самое счастье озаряет еще новым и более ярким светом, и рядом с ним раздаются болезненные вздохи, сосредоточенно вылетающие изгруди какого-нибудь отвергнутого трезора. Здесь же, как будто бы для того, чтоб лучше оттенить картину, явится перед вами какой-нибудь Шомполов, который смотрит на предстоящий спектакль как на подвиг всей своей жизни, идобродушная физиономия режиссера, который обыкновенно избирается из такназываемых «мышиных жеребчиков», обладающих любовным жаром в самойумеренной степени и потому способных сохранять постоянный нейтралитет. Иногда картина разнообразится наездом слишком ревнивых мужей, желающихсобственными глазами удостовериться, в каком положении находитсясупружеская верность; но и это как-то не огорчает, а, напротив того, умиляет, потому что если уж признавать силу солнечного поворота на лето, тоэто признание должно быть равносильно и для мужей, и для жен. Впрочем, наезды подобного рода весьма редки, потому что провинциальные мужья народвообще добродушный и, при объявлении им о наряде их жен для предстоящегоспектакля, высказывают досаду свою отрывисто и невинно головою. «Ну, пошлапильня в ход! – говорят они, – семь без козырей! Порфирий Петрович – вычто?»

Часы бьют семь, и Шомполов достаточно уж увлажнил свои внутренности изграфинчика, содержащего в себе настойку, известную под именем ерофеича. Онходит по сцене и грустит, что случается с ним всегда, когда ерошка-малярнамалюет баканом на лице его итальянский пейзаж с надписью: «ИзвержениеВезувия». От нечего делать он обращается к сторожу.

– Меня, брат Михеич, здесь понимать не могут! – говорит он уныло. – Здесь и люди-то, брат, не люди, а так, какие-то сирены, только навыворот: хвост человечий, а стан рыбий… Ну, скажи ты сам: какой же я комик! исложение и голос – все во мне трагическое!.. тут пахнет убийством, брат, злодеяниями – вот что!

Михеич слушает и искоса посматривает на водку.

– Что, видно, водочки захотелось? ну, выпьем, брат, выпьем… ядобрый!.. Намеднись вот заставили меня Падчерицына играть… теперьДробинкина! А Надимова небось не дали, а дали его Семионовичу – он, дескать, товарищ председателя! где ж тут справедливость, Михеич? ну, какойя Падчерицын?

– Мое, сударь, дело занавес опустить или вот сад на место поставить, – отвечает Михеич.

– Что ж это, наконец, будет? ведь я, наконец, к публике прибегну!.. яактер, я настоящий актер!.. Так вот нет же, Михеич! не могу, брат, я кпублике прибегнуть, руки у меня связаны!.. жена, брат, шестеро детей! Откажись я играть, так завтра и от должности, пожалуй, отрешат… вот чтогорько-то!

Входят Загржембович и Разбитной. Последний в весьма приятномрасположении духа, скачет вдруг обеими ногами на лестницу и мурлыкаеткуплеты из роли Прындика.

– Алоизий Целестиныч! – обращается Шомполов к Загржембовичу, – высправедливый человек! за что они меня обидели? За что мне Размазню дали, аНадимова отдали Семионовичу?

– Вы пьяны, Шомполов, – замечает Разбитной, живописно раскидываясь надиване.

– Нет, я не пьян, Леонид Сергеич! я выпил, потому что обижен, а я непьян! нет, я далеко не пьян… Я хочу сказать, что я актер, настоящийактер, а не затычка!

– Ха-ха! «затычка»! Нет, это бесподобно: mais vous etes impayable, moncher Chompoloff!