Невидимый - [12]

Случалось и так, что у городского кормильца не хватало заказов, и тогда дом наш посещала уже ничем не прикрытая нищета. Отец не вставал с постели, ученика отправляли к родным, дети ревели. В пору, когда можно было извлечь кое-какую прибыль из церковных праздников, нас посылали колядовать по домам. В иную пору мы просили милостыню без всяких предлогов. Я пел колядки перед дверьми зажиточных горожан под рождество и под новый год, собирая куски в суму. Весной мы, дети Швайцара, были лучшими во всей деревне охотниками за лягушками. Ходили в город продавать окровавленные лягушачьи лапки, предлагали по домам букетики первых весенних цветов (весьма невыгодный товар), летом продавали землянику, чернику, малину. Грибы никогда не потреблялись в нашем хозяйстве. Все шло в город, даже яйца от нескольких кур, даже излишек молока от нашей козы выпивала некая чахоточная барышня.

Вечно преследуемые сторожем, жили мы день за днем жизнью индейцев и лодырей, жизнью деревенской детворы, предоставленной самой себе. Бедржих и Анна воровали при всяком удобном случае. Они могли спокойно хвастаться этим дома — за кражу их никогда не наказывали. Но горе им, если их ловили с поличным! Могу сказать — я никогда не воровал. Слишком скоро судьба улыбнулась мне, и из всех низких, грязных Швайцаров сделала меня чем-то лучшим, высшим, исключительным.

Жил в городишке некий Лахманн, богатый старый холостяк, владелец лимонадного заводика. Он был коренаст, низкоросл, страдал подагрой, имел белые моряцкие усы и нос огурцом. Его черные, вечно слезившиеся глазки походили на пуговки ночных туфель. Этот Лахманн, не исчерпавший нежных чувств к потомству, которого ему не было дано, имел две безобидные страсти: он обожал свою собачонку и любил разыгрывать из себя мецената.

Кобелек был толстый, безобразный, облезлый, в сбруе с бубенчиками; зимой на него надевали попонку. Звали его Авдий, он был пятнист, как корова, а глаза у него были трех цветов. Один глаз — обыкновенный карий собачий глаз, другой — наполовину серый, наполовину голубой, как у человека. Авдия ненавидели все, люди и собаки.

На каждое животное, даже самое тупое, находят порой романтические порывы. Авдий, никогда не покидавший дома, вдруг исчез — по причинам, о которых нетрудно догадаться. Его сманила любовь. Он оказался в нашей деревне. Не знаю, как удалось ему избежать внимания городских собак и городских детей. Деревенские сорванцы встретили его градом камней. Авдий кинулся в поле. Дело было осенью, ветер гулял по полям. Мы пасли коз, греясь у костра, пекли картошку. Авдий, убежав от мальчишек, вообразил, что в лице козы Велькоборских он обрел лучшую приятельницу. Коза-то повела себя с ним дружески, зато Франта Велькоборский был к животным жесток до садизма. Едва завидев Авдия, он изловил его. (Дети Велькоборских были того же поля ягоды, что и мы, Швайцары.)

Мало кого в деревне ненавидел я так, как этого Франту. Он меня не переваривал. Он завидовал моим успехам в школе. И как только Авдий заскулил в его руках, я почувствовал себя покровителем собачонки.

Бой протекал по всем правилам. Ногти Франты Велькоборского нанесли мне даже солидную рану, которая эффектно кровоточила. Но Авдия, скулившего и благодарно облизывавшего меня, я отбил. Что делать с ним дальше? Взять домой и тем возбудить алчность отца? Я и сам был не прочь услужить добродушному богатому горожанину. В карманах я всегда носил веревки, нож и прочие необходимые мальчишке вещи. Под моей охраной Авдий на веревке был без дальнейших перипетий доставлен в дом хозяина. Его встретили, как блудного сына. Экономка, перенесшая из-за пропажи собаки страшный домашний скандал, чуть не расцеловала меня.

Меня, с моими босыми, в грязи, ногами, с моей кровоточащей царапиной, ввели в комнату Лахманна. Он заставил меня от начала до конца рассказать всю собачью эпопею. А я еще и приукрасил ее, чтоб показаться большим героем. Старик кивал головой, он так и таял и не жалел похвал. Я умолк, прикидывая в уме цену моему подвигу и моему хвастовству. Лахманн задал мне несколько вопросов о положении моей семьи. Я отвечал голую неприкрашенную правду. Он спросил, нравится ли мне ходить в школу. Я застенчиво сознался, что получаю хорошие отметки. Старик был тронут. А я как можно печальнее поглядывал на свои босые ступни. Я считал вполне вероятным, что мне, чего доброго, дадут целый гульден!

Я ошибся. Лахманн не дал мне и пятака. Я ушел, кусая губы и потихоньку проклиная его. Но на следующий день я застал лимонадного фабриканта в школьном коридоре за серьезным разговором с моим учителем. Я пробежал мимо них. Оглянувшись украдкой, увидел, как оба, кивая головой, провожают меня задумчивым взглядом.

В ближайшее воскресенье Лахманн пригласил к себе отца. Тот вернулся с известием, ошеломившим меня: Лахманн предложил оплачивать мою учебу до тех пор, пока я буду приносить домой хорошие табели. Я не поверил своим ушам. Я думал, мне все это снится.

Кончив пятиклассную начальную школу, я поступил в первый класс реального училища. Лахманн выбрал его потому, что там срок обучения на год короче, чем в гимназии. Он сам отвез меня в областной город. И терпеливо ждал результатов экзамена, сидя в местном трактире и попивая лимонад собственного завода. Узнав, что экзамен я сдал с отличием, он погладил меня по голове. Снял для меня дешевое жилье «с половинным пансионом», преподал кучу правил морали и сунул в ладонь два гульдена на мелкие расходы. Еще он научил меня ходатайствовать о бесплатном предоставлении учебников мне, бедному мальчику, которого родители не в состоянии поддерживать материально.