Невидимые - [31]

поневоле он думает о государстве крепком,

где журавли не летают, зато и цветы не вянут

без живой воды. И нет ему дела до акварели,

до спирали, до снежных ковров, до восстания брата

на другого брата. «Отмучились, прогорели»,

шепчет он, слушая разговор треугольника и квадрата.

II.

Сей безымянный тип, неизвестно какого роста,

неизвестной нации и политических убеждений,

призван являться символом того, как непросто

выживать после определенного возраста. В плане денег

все нормально, здоровье, худо-бедно, в порядке,

по работе — грех жаловаться, взлет карьеры.

Наблюдаются, правда, серьезные неполадки

в отношении трех старушек — надежды, любви и веры,

да и матери их, Софии. Страхам своим сокровенным

воли он не дает, и не ноет — умрет скорее,

и толчками движется его кровь по засоренным венам,

как обессоленная вода сквозь ржавую батарею.

III.

Поговорим не о грифе и вороне, а про иную птицу —

про сороку на телеграфном проводе (как эти белые пятна

на угольно-черных крыльях заставляют блаженно биться

приунывший сердечный мускул!). А на пути обратно

она уже улетит, сменится красноклювым дятлом, или

рыжею белкой. Впрочем, я видел и черных, с блестящим мехом,

помню одну, бедняжку, с непокорным лесным орехом

в острых зубах. Право, беличья жизнь — не сахар,

и попросила бы человека помочь, да страха

не превозмочь. Что у тебя на сотовом? Моцарт? Бах?

Ты ошибся, зачем мне сотовый? И возлюбленной нету рядом.

Пробираясь сквозь голые сучья, будя бездомных собак,

Занимается зимний рассвет над тараканьим градом.

IV.

Не отрицай — все содержание наших эклог и иных элегий,

особенно в сердце зимы, когда голос тверд, словно лед, —

лишь затянувшийся диалог о прошлогоднем снеге

с провинившимся ангелом тьмы, а его полет —

неуверен, как все на свете. Завороженный им,

будто винными погребами в Молдове или Шампани,

понимаешь вдруг, что и собственный твой итог сравним

с катастрофическими убытками страховых компаний

после взрывов в Нью-Йорке. И это пройдет, хочу

подчеркнуть. Ангел света, прекрасный, как жизнь нагая,

зажигает в ночи керосиновую лампу или свечу,

никаких особых гарантий, впрочем, не предлагая.

V.

Заменить оберточную на рисовую, и всласть

складывать аистов, изображая собой японца

двухсотлетней давности. Что бы еще украсть?

Сколько ни протирай очки, не увидишь ночного солнца,

да и дневное, бесспорное, проблематично, хотя его

и не выгнать, допустим, из пуговиц-глаз Елены,

плюшевой крысы, подаренной мне на Рождество,

и с горизонта белого. Не из морской ли пены

сложена эта жизнь? Не из ветра ли над Невой?

Или я не апостол? Или воскресшие до сих пор в могилах?

Или и впрямь световой луч, слабеющий и кривой,

притяжения черных звезд побороть не в силах?

***

Сносился в зажигалке газовой,

пластмассовой и одноразовой,

кремень — но отчего-то жалко

выбрасывать. С лучами первого

декабрьского солнца серого

верчу я дуру-зажигалку

в руках, уставясь на брандмауэр

в окне. Здесь мрачный Шопенгауэр —

нет, лучше вдохновенный Нитче —

к готическому сну немецкому

готовясь, долгому, недетскому,

увидел бы резон для притчи,

но я и сам такую выстрою,

сравнив кремень с Господней искрою,

и жалкий корпус — с перстью бренной.

А что до газового топлива —

в нем все межзвездное утоплено,

утеплено, и у вселенной

нет столь прискорбной ситуации…

Эй, публика, а где овации?

Бодягу эту излагая,

зачем я вижу смысл мистический

в том, что от плитки электрической

прикуриваю, обжигая

ресницы? А в небесном Йемене

идут бои. Осталось времени

совсем чуть-чуть, и жалость гложет

не к идиотскому приборчику —

к полуночному разговорчику,

к любви — и кончиться не может…

***

С.Г.

Соляные разводы на тупоносых с набойками

(фабрика «Скороход»).

Троллейбус «Б» до школы, как всегда, переполнен

пассажирами в драпе, с кроличьими воротниками,

но до транспортных пробок еще лет тридцать, не меньше.

Поправляя косу, отличница Колоскова (с вызовом):

«Как же я рада,

что каникулы кончились — скукота, да и только!»

«О, Сокольники!» — думаю я, вспоминая сырую свежесть

беззащитных и невесомых, еще не проснувшихся

мартовских рощ.

Последняя четверть

Есть еще время подтянуться по химии и геометрии,

по науке любви и ненавидимой физкультуре.

Исправить тройку по географии

(не вспомнил численности населения Цареграда)

и черчению (добрый Семен Семенович, архитектор,

обещался помочь).

Впрочем, в запасе пятерка с плюсом за сочинение

о бессмертном подвиге Зои Космодемьянской,

пятерка по биологии (строение сердца лягушки),

пятерка по обществоведению (неизбежность победы

коммунизма во всемирном масштабе).

После экзаменов — директор Антон Петрович,

словно каменный рыцарь, гулко ступает

по пустому школьному коридору,

недовольно вдыхает запах табака в туалете,

открывает настежь форточку,

наглухо запирает кабинет английского языка.

Снова каникулы, лето в Мамонтовке

или под Феодосией, долгая, золотая свобода,

жадное солнце над головою.

А ты говоришь —

наступила последняя четверть жизни.

***

Не кайся, не волнуйся, не завидуй, зла не держи.

Пусть представляется ошибкой и обидой

та самая, на букву «жи»,

та самая, что невосстановима,

что — вдребезги, враздрызг,

не дым, а тень, бегущая от дыма.

Вчинить ей иск

гражданский, что ли? Сколько нас, овечек,

над краем пропасти косит с опаской вниз,