Невидимые - [30]

блажен усвоивший жизнь из книг, а верней сказать, из одной

книги. И жалок ее должник, с громоздкой своей виной

не в силах справиться. Как спасти неверующего? Где он

поет, растягивая до кости военный аккордеон,

когда мелодия не в струю, о том, что давно прошло,

как было холодно в том краю, и ветрено, и тепло?

***

То зубы сжимал, то бежал от судьбы,

как грешников — бес, собирая грибы

на грани горы и оврага.

На вакхе венок, под сосной барвинок,

и ты одинока, и я одинок

в объятиях бога живаго.

И ты говорила (а я повторил)

том, что непрочные створки раскрыл

моллюск на незрячем коралле.

Язычнику — идол, спасенному — рай.

Ты помнишь, дворец по-татарски — сарай,

а время бежит по спирали?

Ты все-таки помнишь, что всякая тварь

при жизни стремится в толковый словарь,

обидчику грех отпуская,

в просоленный воздух бессонных времен,

где света не видит морской анемон

и хищная роза морская.

По улице лев пролетает во мгле,

кораблик плывет о едином весле,

и так виноградная водка

тепла, что приволье эфирным маслам,

взлетев к небесам, обращаться в ислам,

который не то чтобы соткан

из вздохов и слез, но близко к тому.

Рассеивая неурочную тьму,

созвездия пляшут по лужам.

И вновь за углом остывает закат,

и мертвой душе ни земной адвокат,

ни вышний заступник не нужен.

***

Зря уговаривает меня подруга — живи, не трусь.

Сгрызла ее адресата апатия, словно сыр молодые мыши.

Раньше хотя бы читал перед сном, а теперь ленюсь,

только слушаю тяжкий рок, доносящийся от соседа выше

этажом сквозь ветхие перекрытия. Сколько их,

невозвратных потерь, размышляю, не засыпая. Факты —

вещь упрямая. В узких ботинках, в седой бороде, на своих двоих

я еще прихрамываю, но уже мне мстительно пишут: как ты

постарел на последней фотке! Удивляясь сухому рассвету, пошарь

по сусекам, авось на какой колобок и сыщешь,

размечтавшись. О мой бедный, бедный октябрь, кто ты — стеклянный царь

времени, или так, кладовщик, не выдающий духовной пищи

нищим духом? В зрительном ящике деловой

индекс падает, жупелов — что в безлюдном поле

перепелов, от сибирской язвы до тепловой

смерти вселенной. Сложить ладони и замолчать. Давно ли

не было стыков на рельсах, тикали в изголовье часы,

в белых палатах больные тихо листали книги и не

умирали, и начинался мир по-якутски, на букву «ы»,

совершенный, как спелое яблоко или дыня…

***

Се, осень ветхая все гуще и синей

в моем окне. Багровый лист в тетрадке

почти истлел. Есть только ноты к ней —

что нефть без скважины, что искра без взрывчатки,

и я, усталый раб, мурлычущий не в лад

сухую песенку, и крутится немое

кино — мой путь уныл, сулит мне труд и глад

грядущего волнуемое море.

А там посмотрим. Под иной звездой,

щемящей, теплой, что еще бесценней

светила нашего, захвачен чередой

неотвратимых перевоплощений,

то в пса, то в камень… Карма! Да, мой путь

уныл. А вот не стыдно. Зря ты, ветер,

твердишь мне это вечное «забудь».

Я уж и так забыл, ей-Богу, все на свете.

Вот ножницы, игла, вот справка, что почем,

да к той игле — сапожных черных ниток.

Вот повторяю вслед за скрипачом —

гробостроителем — «один сплошной убыток».

И смех, и грех. Поздравим молодых.

Запретное, не умирая, имя

произнесем. Мой лоб, и губы, и кадык

ощупывает пальцами сухими

слепое время. С нею ли, не с ней

(святой Марией), милые, куда вы,

когда в окне все мягче и синей

разбавленные холодом октавы?

***

Ах ты моя коза. Отчего ты дышишь едва,

словно тебе утробу взрезали без наркоза?

Чем мне тебя утешить? Мечет икру плотва,

ищет гиена падали, человек проливает слезы.

Некое существо в высоте между тем, скучая, осанну

распевает, крылами бьет, бесплотные маховые перья

роняет на дольнюю землю, и неустанно

подсматривает за нами, с тревогой и недоверьем

обнаруживая, что сапиенс и шакал

много ближе друг к другу, чем думалось, что в неволе

оба страдают депрессией, что зверинец уже обветшал,

клетки смердят, экспонаты вышли из-под контроля.

И спускается, и является сирым, убогим, и, любя,

проповедует бунтовщику смирение, уверяя, что смерть — малина

с шоколадом. А адресат не слушает, думая про себя:

хорошо, что не чучельник с банкою формалина.

В средней полосе между тем закат, и слышит бездомный зверь

спорщиков у костра. На еловых ветках кровавые тени.

Череда потерь, горячится один, череда потерь,

а другой, усмехаясь в усы, возражает: приобретений.

Несправедливо, твердит один, сплошная наколка. Где

искупление? Нет, отвечает другой, в этом вопросе не

хватает корректности. Ведь ты не идешь к звезде

осведомляться о смысле поздней, допустим, осени?

Кто же этот невидимый зверь? Бурундук? Лиса?

Или тот же ангел, бестелесный и, как водится, вечно юный?

Кто-то третий берет гитару, и низкие небеса

отзываются, резонируют, особенно на басовые струны.

Прописали же нам лекарство — то ли водки сколько-то грамм,

то ли неразделенной, то ли счастливой страсти.

Догорает закат, как деревянный храм.

И пророк Иона сжался от страха в китовой пасти.

***

I.

Надоело, ей-Богу, расплачиваться с долгами

говорит человек, и неласково смотрит в стену,

из газетной бумаги наощупь складывая оригами —

радиоактивный кораблик, распутную хризантему.

Засыпал скульптурою, а очнулся — посмертным слепком,

и полуслепцом к тому же. В зимний омут затянут,