Невидимые - [18]

ветшает брошенное слово

на кромке шаткого залива,

замерзшего, полуживого,

где ветер, полон солью пресной,

пронзает прелестью воскресной,

где тело бедствует немое,

и не мое, и не чужое —

лишь в космосе многооконном

бессмертный смерд и князь рогатый

торгуют грозным, незаконным

восторгом жизни небогатой…

***

Почернели — в гвоздях и огнях — привокзальные своды.

Как давно этот мир не делили на воздух и воду.

С горсткой каменной соли, сжимая ржаную краюху,

выйду ночью к реке, напрягу осторожное ухо —

вдалеке от Валгаллы, вдали от покинутой Волги

вместо музыки вещей — лишь скрип граммофонной иголки.

Всходит месяц огромный, терновая блещет корона,

все сбывается, что наболтала сорока-ворона,

белобокая дрянь, балаболка, — не пашет, не вяжет,

криком голову вскружит, пророчества толком не скажет,

только крыльями узкими бьет, в неурочную пору

унося перстенек за ворота, за синюю гору.

А под нею земля, там горящее ценится в рубль,

а потухшее — в грош, там стремительно сходит на убыль

угль пылающий, и на себе разрывает ошейник

пес — не тех путешествий хотел он, не тех утешений —

и на лысом, оглохшем лугу ради темной потехи

орнитологи-лешие щелкают щучьи орехи.

Нет, пока не сожмет тебе горла рука птицелова,

Шелести — заклинаю! — по чистым полянам, гортанное слово,

смейся, плачь, сторожи меня, глупого, около

облаков белобоких. Ни Моцарта в небе, ни сокола.

Но какая-то чудная нота, воскреснув совиною ночью,

до утра утешает охрипшую душу сорочью.

***

Вещи осени: тыква и брюква.

Земляные плоды октября.

Так топорщится каждая буква,

так, признаться, намаялся я.

Вещи осени: брюква и тыква,

горло, обморок, изморозь, медь,

всё, что только сегодня возникло,

а назавтра спешит умереть,

все, которые только возникли,

и вздохнули, и мигом притихли,

лишь молитву твердят невпопад —

там, в заоблачной тьме, не для них ли

многотрудные астры горят?

Я спросил, и они отвечали.

Уходя, не меняйся в лице.

Побелеет железо вначале

и окалиной станет в конце.

Допивай свою легкую водку

на крутой родниковой воде,

от рождения отдан на откуп

нехмелеющей осени, где

мир, хворающий ясною язвой,

выбегающий наперерез

ветру времени, вечности праздной,

снисхождению влажных небес…

***

Прислушайся — немотствуют в могиле

сиреневых предместий бедный житель,

и разрыватель львиных сухожилий,

и раб, и олимпийский победитель —

а ты, оставшийся, снуешь, подобно

живцу, запутавшись в незримой леске, —

как небеса огромны и подробны,

как пахнут гарью сборы и поездки!

То пассажир плацкартных, то купейных,

шалфей к твоей одежде и репейник

цепляются. Попутчик — алкоголик

храпит во сне. И хлеб дорожный горек.

Дар Божий, путешествия! Недаром

вонзая нож двойной в леса и горы,

мы, как эфиром, паровозным паром

дышали, и вокзалы, как соборы,

выстраивали, чтобы из вагонов

вступать под чудо-своды, люстры, фрески.

Сей мир, где с гаечным ключом Платонов,

и со звездой — полынью Достоевский —

не нам судить, о чем с тоской любовной

стучат колеса в песне уголовной,

зачем поэт сводил по доброй воле

шатун и поршень, коршуна и поле.

Какой еще беды, какой любви мы

под старость ищем, будто забывая,

что жизнь, как дальний путь, непоправима

и глубока, как рана ножевая?

Двоясь, лепечет муза грешных странствий,

о том, что снег — как кобальт на фаянсе,

в руке — обол, а на сугробе — соболь,

и нет в любови прибыли особой.

Стремись к иным — степным и зимним — музам,

но торопись — в дороге час неровен,

и оси изгибаются под грузом

железных руд и корабельных бревен.

Вещи

Бахытжану Канапьянову

Нет толку в философии. Насколько

прекрасней, заварив покрепче чаю

с вареньем абрикосовым, перебирать

сокровища свои: коллекцию драконов

из Самарканда, глиняных, с отбитыми хвостами

и лапами, прилепленными славным

конторским клеем. Коли надоест —

есть львов игрушечных коллекция.

Один, из серого металла,

особенно забавен — голова

сердитая, с растрепанною гривой, —

когда-то украшала рукоять

старинного меча, и кем-то остроумно

была использована в качестве модели

для ручки штопора, которым я, увы,

не пользуюсь, поскольку получил

подарок этот как бы в знак разлуки.

Как не любить предметов, обступивших

меня за четверть века тесным кругом —

когда бы не они, я столько б позабыл.

Вот подстаканник потемневший,

напоминающий о старых поездах,

о ложечке, звенящей в тонком

стакане, где-нибудь на перегоне

между Саратовом и Оренбургом,

вот портсигар посеребренный,

с Кремлем советским, выбитым на крышке,

и трогательною бельевой резинкой

внутри. В нем горстка мелочи —

пятиалтынные, двугривенные, пятаки,

и двушки, двушки, ныне потерявшие

свой дивный и волшебный смысл:

ночь в феврале, промерзший автомат,

чуть слышный голос в телефонной трубке

на том конце Москвы, и сердце

колотится не от избытка алкоголя или кофе,

а от избытка счастья.

А вот иконка медная, потертая настолько,

что Николай-угодник на ней почти неразличим.

Зайди в любую лавку древностей —

десятки там таких лежат, утехой для туристов,

но в те глухие годы эта, дар любви,

была изрядной редкостью. Еще один угодник:

за радужным стеклом иконка-голограмма,

такая же, как медный прототип,

ее я отдавал владыке

Виталию, проверить, не кощунство ли.

Старик повеселился, освятил

иконку и сказал, что все в порядке.

Вот деревянный джентльмен. Друг мой Петя