Невидимые - [17]

но ни сахару нет, ни сыру полночным мышкам.

Удалась ли жизнь? так легко прошептать: не слишком.

Суетился, пил, утешался святою ложью —

и гремел трамвай, как монетка в копилке Божьей.

Был один роман, в наше время таких уж нету,

там герой, терзаясь, до смерти стремился к свету.

Не за этой ли книжкой Паоло любил Франческу?

Сквознячок тревожит утлую занавеску,

не за ней ли, пасьянс шекспировский составляя,

неудачник-князь поминает свою Аглаю?

Льется, льется безмолвных звезд молодое млеко,

а вокруг него — черный и долгий, как холст Эль Греко,

на котором сереют рубахи, доспехи, губы,

и воркует голубь, и ангелы дуют в трубы,

и надежде еще блестеть в человеке детском

позолотой тесной на тонком клинке толедском,

а еще — полыхает огненным выход тихий

для твоей заступницы, для ткачихи,

по утрам распускающей бархат синий.

Удалась ли жизнь? Шелестит над морской пустыней

не ответ, а ветер, не знающий тьмы и веры,

выгибая холщовый парус твоей триеры.

Сочинитель звезд

***

Расскажи, возмечтавший о славе

и о праве на часть бытия,

как водою двоящейся яви

умывается воля твоя,

как с голгофою под головою,

с черным волком на длинном ремне

человечество спит молодое

и мурлычет, и плачет во сне —

а над ним, словно жезл фараона,

словно дивное веретено,

полыхают огни Ориона

и свободно, и зло, и темно,

и расшит поэтическим вздором

вещий купол — и в клещи зажат,

там, где сокол, стервятник и ворон

над кастальскою степью кружат…

***

Не понимаю, в чем моя вина.

Сбылась мечта: теперь я стал писатель,

в журналах, пусть порядком отощавших,

печатаюсь, и даже иногда

свои портреты с мудрым выраженьем

лица — в газетах вижу. И другая

убогая мечта эпохи большевизма

сбылась — теперь я странствовать могу

по белу свету, где-нибудь в Стамбуле,

где спины лицемеров-половых

изогнуты, и девы из Ростова

зажиточным челночникам толкают

сомнительные прелести, взирать

с усмешкою бывалого туриста

на Мраморное море, на проливы,

мечту славянофилов, запивая

все это удовольствие араком —

анисовою водкой, что мутнеет,

когда в нее воды добавишь — будто

душа поэта в столкновенье с жизнью.

А захочу — могу в Москву приехать,

увидеться с друзьями, и сестрою,

и матерью. Расцвет демократизма

на родине, а мы-то, друг Серега,

не чаяли. Нас всех произвели

не в маршалы, так в обер-лейтенанты от изящной

словесности, потешного полка

при армии товарищей, ведущей

отечество к иным редутам. Словно

усердный школьник, дабы не отстать

от времени, я заношу в тетрадку

слова: риэлтор, лобстер, киллер, саммит,

винчестер, постер. Жалкие ларьки

сменились бутиками, букинисты

достанут все, и цены смехотворны.

Короче — рай. Ну, правда, убивают,

зато не за стихи теперь, за деньги,

причем большие. Ну еще — воруют,

такого воровства, скажу тебе,

наверно, нет нигде, ну разве

в Нигерии какой-нибудь. Ну, нищета,

зато свобода. Был бы жив Сопровский —

вот радовался бы. Такой припев

всех наших разговоров за четыре

последних года. Впрочем, сомневаюсь.

Позволь трюизм: вернувшийся с войны

или из лагеря ликует поначалу,

но вскоре наступает отрезвленье:

кто спорит, на свободе много слаще,

но даже в лучшем случае, дружок,

сам знаешь, чем прелестный сон земной

кончается. Распалась связь времен.

Как много лет назад другой поэт —

лысеющий, с торчащими ушами,

в своем хрестоматийном пиджачке

эпохи чесучи, эпохи Осо —

авиахима, сумрачно бродил

по улицам, и клялся, что умрет,

но не прославит, а его никто

не слышал и не слушал…

***

Хорошо в перелетной печали

жизнь, полученную задарма

проживать — погоди за плечами,

восковая старуха-зима.

А закат над Москвою заплакан,

и в развалинах СССР

рэкетир, комсомолец и дьякон

под прощальную музыку сфер

накричавшись вселенной «сдавайся»,

на дорогу выходят втроем

и уносятся в медленном вальсе

через ночь, сквозь оконный проем…

Что еще мне сегодня приснится?

То «алло!» прокричат, то «allez!».

Спица-обод, свобода-темница,

мало счастья на Божьей земле.

Сколь наивен ты был со своими

неприятностями, шер ами!

Вот и рифмы нахлынули: имя,

время, племя. Попробуй уйми,

укроти их, мыслитель неловкий,

уважающий ямб и хорей,

что когда-то мечтал по дешевке

откупиться от доли своей.

***

Алкогольная светлая наледь, снег с дождем, и отечество, где

нет особого смысла сигналить о звезде, шелестящей в беде.

Спит сова, одинокая птица. Слышишь, голову к небу задрав,

как на крыше твоей копошится утешитель, шутник, костоправ?

Что он нес, где витийствовал спьяну, диктовал ли какую строку

Михаилу, Сергею, Иоганну, а теперь и тебе, дураку —

испарится, истлеет мгновенно, в серный дым обратится с утра —

полночь, зеркало, вскрытая вена, речь — ручья молодая сестра…

Нет, не доктор — мошенник известный. Но и сам ты не лев, а медведь,

Подсыхать твоей подписи честной, под оплывшей луной багроветь.

Не страшись его снадобий грубых, будь спокоен, умен и убог.

Даже этот губительный кубок, будто небо Господне, глубок.

***

Когда пронзительный и пестрый

горит октябрь в оконной раме

бокастым яблоком с погоста,

простудой, слякотью, кострами —

еще потрескивает хворост,

страница влажная дымится,

но эрос сдерживает голос,

и сердцу горестное снится.

А где-то царствует иная

Страсть — только я ее не знаю,

заворожен своей страною,

то ледяной, то лубяною.

Шуршит песок, трепещет ива,