Невидимые - [14]

с опозданием спи, навсегда.

Над макетом библейских владений

равнодушная всходит звезда.

Книги собраны. Пусто в прихожей.

Только зеркало. Только одна

участь. Только морозом по коже —

по любви. И на все времена.

***

В. Ерофееву

Расскажи мне об ангелах. Именно

о певучих и певчих, о них,

изучивших нехитрую химию

человеческих глаз голубых.

Не беда, что в землистой обиде

мы изнываем от смертных забот, —

слабосильный товарищ невидимый

наше горе на ноты кладет.

Проплывай паутинкой осеннею,

чудный голос неведомо чей —

эта вера от века посеяна

в бесталанной отчизне моей.

Нагрешили мы, накуролесили,

хоть стреляйся, хоть локти грызи.

Что ж ты плачешь, оплот мракобесия,

лебединые крылья в грязи?

***

И.Б.

То мятежно, то покорно человеки алчут корма

в неотъемлемой стране, где земельная реформа,

и партийная платформа, и чиновник на коне.

Но спокон веков, дружище, не к одной телесной пище

рвется сапиенс людской. Он, из бочки выбив днище,

кроме хлеба, также ищет счастье, вольность и покой.

Для подобного предмета есть вакансия поэта

в каждом обществе, и тот, различая больше света,

чем иные (не-поэты), высшей ценностью живет.

Он не пьет вина, не курит, тесных стен не штукатурит,

он — духовный агрегат. Иногда он брови хмурит,

руки моет, просит бури, горним трепетом богат.

По себе, должно быть, судя, в повседневном этом чуде

(даже если рифмы в ряд) озабоченные люди,

разрезая дичь на блюде, смысла вещего не зрят.

И при всякой данной власти, не сказав при входе «здрасьте»,

мира дольнего сыны склонны дать ему по пасти,

и частенько бард несчастен, и глаза его влажны.

Пусть войдут в миропорядок для бобров, ракушек, радуг,

и святой, и прохиндей. Правда, жребий их несладок,

и на грех ужасно падок даже лучший из людей.

Но горит над ними Овен, и мильон других штуковин,

тина пищи для души. Не хладей же сердцем, воин,

будь насмешлив и спокоен, вирши добрые пиши.

***

А. В.

Век обозленного вздоха,

провинциальных затей.

Вот и уходит эпоха

тайной свободы твоей.

Вытрем солдатскую плошку,

в нечет сыграем и чет,

серую гладя обложку

книги за собственный счет.

Помнишь, как в двориках русских

мальчики, дети химер,

скверный портвейн без закуски

пили за музыку сфер?

Перегорела обида.

Лопнул натянутый трос.

Скверик у здания МИДа

пыльной полынью зарос.

В полупосмертную славу

жизнь превращается, как

едкие слезы Исава

в соль на отцовских руках.

И устающее ухо

слушает ночь напролет

дрожь уходящего духа,

цепь музыкальных длиннот…

***

Любому веку нужен свой язык.

Здесь Белый бы поставил рифму «зык».

Старик любил мистические бури,

таинственное золото в лазури,

поэт и полубог, не то что мы,

изгнанник символического рая,

он различал с веранды, умирая,

ржавеющие крымские холмы.

Любому веку нужен свой пиит.

Гони мерзавца в дверь — вернется через

окошко. И провидческую ересь

в неистовой печали забубнит,

на скрипочке оплачет времена

античные, чтоб публика не знала

его в лицо — и молча рухнет на

перроне Царскосельского вокзала.

Еще одна: курила и врала,

и шапочки вязала на продажу,

морская дочь, изменница, вдова,

всю пряжу извела, чернее сажи

была лицом. Любившая, как сто

сестер и жен, веревкою бесплатной

обвязывает горло — и никто

не гладит ей седеющие патлы.

Любому веку… Брось, при чем тут век!

Он не длиннее жизни, а короче.

Любому дню потребен нежный снег,

когда январь. Луна в начале ночи,

когда июнь. Антоновка в руке,

когда сентябрь. И оттепель, и сырость

в начале марта, чтоб под утро снилась

строка на неизвестном языке.

***

Не горюй. Горевать не нужно.

Жили-были, не пропадем.

Все уладится, потому что

на рассвете в скрипучий дом

осторожничая, без крика,

веронала и воронья,

вступит муза моя — музыка

городского небытия.

Мы неважно внимали Богу —

но любому на склоне лет

открывается понемногу

стародавний ее секрет.

Сколько выпало ей, простушке,

невостребованных наград.

Мутный чай остывает в кружке

с синей надписью «Ленинград».

И покуда зиме в угоду

за простуженным слоем слой

голословная непогода

расстилается над землей,

город, вытертый серой тряпкой,

беспокоен и нелюбим —

покрывай его, ангел зябкий,

черным цветом ли, голубым, —

но пройдись штукатурной кистью

по сырым его небесам,

прошлогодним истлевшим листьям,

изменившимся адресам,

чтобы жизнь началась сначала,

чтобы утром из рукава

грузной чайкою вылетала

незабвенная синева.

***

Над огромною рекою в неподкупную весну

Книгу ветхую закрою, молча веки разомкну,

Различая в бездне чудной проплывающий ледок —

Сине-серый, изумрудный, нежный, гиблый холодок.

Дай пожить еще минутку в этой медленной игре

шумной крови и рассудку, будто брату и сестре,

лед прозрачнее алмаза тихо тает там и тут,

из расширенного глаза слезы теплые бегут.

Я ли стал сентиментален? Или время надо мной

в синем отлито металле, словно колокол ночной?

Время с трещиною мятной в пересохшем языке

низким звуком невозвратным расцветает вдалеке.

Нота чистая, что иней, мерно тянется, легка —

так на всякую гордыню есть великая река,

так на кровь твою и сердце ляжет тощая земля

тамады и отщепенца, правдолюбца и враля.

И насмешливая дева, темный спрятав камертон,

начинает петь с припева непослушным смерти ртом,

и тамбовским волком воя, кто-то долго вторит ей,

словно лист перед травою в небе родины моей.

***

Е.И.

Уходит звук моей любимой беды, вчера еще тайком