Невидимки - [7]
Вечером кум, Евграф Архипыч, вновь держал долгую речь в избе-читальне, и вновь до полночи расписывались мужики. Слава о джиу-джитсу прошла повсюду, и японцев стали бояться.
Подобные инциденты развлекали, впрочем, только молодежь, увлеченную новизной и необычностью поисков, для серьезных же ученых, собравшихся не за развлечениями, являлось жгучим вопросом чести и славы извлечение болида.
Был сделан опрос почти всех обывателей, когда, в каком направлении был услышан гул от падения болида. Но оказалось, что в ту ночь почти все крестьяне как нарочно почему-то спали мертвым сном и мало кто слышал этот гул; показания же ребят были настолько разноречивы, что строить на них какие-либо выводы было невозможно. Во время опроса в сельсовет приплелась убогая старушонка и терпеливо дожидалась своей очереди.
Когда старуха, наконец, ее дождалась, то оказалось, что старуха глуха на оба уха, никакого шума, понятно, слышать не могла и пришла лишь потому, что «господа» спрашивают «у кого болит».
Старуха долго и пространно, шамкая и пожевывая беззубым ртом, объясняла, где у ней болит: «правый бок пожжет, пожжет, да как саданет»... Насилу развязались со старухой, объяснив, что здесь не больница. Кум Архипыч понюхал оставленный ею старый рецепт и тоже пришил к протоколу.
А работа не подвигалась к цели ни на шаг. Работали уже с неделю; работали поспешно, ввиду приближавшихся заморозков; погода портилась, и крестьяне всячески отлынивали от удовольствия месить холодную, как лед, трясину. По селу развивалось страшное недовольство.
Мужики иначе не называли инженеров, как «нехристи» и «потрошильщики».
По вечерам старики, сидя на завалинках, вели тихую, но ехидную агитацию против работ:
— Матушку-землю потрошить... — скрипел какой-нибудь поросший мхом, вроде гриба, древний дед Яфан или Хведор. — Ена нас кормит и поит, а ее потрошат. Грех... смертный грех, мужички!..
Мужики слушали подобные речи, и их темные, заветренные лица становились еще темнее, и все неохотнее шли они в воду, несмотря на красноречие кума Архипыча. Реакционная часть Гумилева откровенно возненавидела «кума» и за спиной на «собраниях» по его адресу отпускались неудобные для печати эпитеты.
Пришел какой-то странник и возмущал мужиков, подговаривая против «нечистого дела». Кум-милиционер вынюхал проповедника и засадил его в холодную, но наутро его не оказалось: мужики выпустили.
Собрание на этот раз было бурное; в избе-читальне клубами плавал дым махорки и было жарко до одурения. Несмотря на то, что кум совместно с председателем Иваном Андреичем несчетное число раз взывали: «товарищи!» — мужики были неумолимы. А один молодой мужик, бросив шапку на стол, прямо сказал:
— Хоша ты и кум!.. да эх!..
Это решило все дело.
— «Единогласно», — орало все собрание. Кум был бессилен.
Такое положение продолжалось до ноября. Однажды около двенадцати часов темной ноябрьской ночи Архипыч пришел со сходки охрипший и красный. Не раздеваясь и вертя в руках мокрую фуражку, он доложил Старчевскому и Осокину о том, что мужики на собрании держали себя до странности демонстративно и на все просьбы и уговоры отвечали одним словом: «грех, не пойдем, никто не пойдет». Очевидно, здесь пришлось уже натолкнуться на стачку, и работу продолжать было невозможно.
Старчевский вспылил:
— Как невозможно? Когда цель еще не достигнута, когда зима на носу! Останавливать работу! Сумасшедшие! Вызвать красноармейцев, кавалерию...
Милиционер молча пожал плечами и, вздохнув, поглядел на потолок избы.
— Ну что же? — вскричал нетерпеливый профессор.
— Не то время, гражданин Старчевский, — пробормотал сухо и даже как будто враждебно Архипыч.
Круто повернувшись, Старчевский сел и принялся писать телеграмму.
На утро начальников экспедиции ожидала неприятная новость. На заре мужики с крестным ходом пошли кругом болота и, что куда хуже, испортили землечерпательную машину и потопили много инструментов. Это выходило уже за рамки обычных недоразумений.
Старчевский в дрожках помчался на место происшествия. Около машины, под мелким осенним дождем, стояли Осокин, инженер-француз, ругавшийся резким фальцетом, и корреспонденты. Больше никого.
Подойдя к раздраженному Старчевскому, Осокин комически развел руками.
— Работать нельзя. Машина испорчена, разбит паровой котел и сшиблено в трясину до десятка черпаков...
Старчевский собрал в барак всех членов экспедиции, но, обведя лица всех, не встретил, к своему удивлению, сочувствия. Все были переутомлены, разбиты тяжелой работой в холодной воде, под пронизывающим ветром, и в ночном безобразии видели лишь комическую сторону. Старчевский разразился громовой речью и пристыдил всех сотрудников.
Собрались охотники исследовать старую гать. Разноплеменная молодежь, легко находящая веселую сторону в любом, даже неприятном факте, со смехом потащилась по грязи с вилами и шестами на плечах.
Старчевский, старик-француз и немец, раздосадованные скверным ходом работ, возвращались на дрожках обратно. Осокин с англичанами предпочел шлепать по грязи. Он рассеянно слушал рассказ своих спутников о прелестях утиной охоты в здешнем краю. Дойдя до поповского дома, они увидели Старчевского; красный от гнева, он что-то громко внушал стоявшему перед ним смущенному маленькому попику.
