Невидимая Россия - [30]

— Очень интересно. А где вы отведете мне место?

— С этой стороны порадовать вас нечем — вечером ляжете на пол у «параши», а днем можете сидеть где-нибудь на нарах.

Это объяснение не очень обрадовало Павла.

— Тито Руффо! — раздался рядом смачный возглас.

— В камере ругаться запрещено! — нервно вздрогнул пожилой мужчина в пенснэ, отрываясь от французского романа.

— А я и не ругаюсь… — нагло ответил смачный голос. — Тито Руффо был известный итальянский певец.

Старичок ничего не нашелся ответить и опять уткнулся в книгу.

Павел посмотрел в сторону смачного голоса. Широкоплечий, толстый мужчина с полными губами и мясистым носом заканчивал партию в шахматы с щупленьким, кудлатым человечком. Одет он был в серый летний пиджак и белую шелковую рубашку с открытым воротом.

— Новенький? — толстяк повернулся в сторону Павла.

— Новенький.

— Я тоже новенький, — сказал мужчина. — Из дома взяли?

— Из дома, — с удивлением ответил Павел.

— Одеяло взял?

— И одеяло и подушку.

— Молодец — отрезал мужчина и решительно поднялся на крепкие, толстые ноги. — Меня взяли у знакомых, на вечеринке. В чем одет, в том и привезли, — с презрением тыкнул он толстым пальцем в тоненький пиджак. — Ну, ничего — будем спать вместе. Вы со мной поделитесь одеялом и подушкой. Не беспокойтесь — со мной не пропадете, — закончил толстяк почти отеческим тоном и опять сел за шахматы.

— Мужчина довольно нахальный… — подумал Павел. В то же время неунывающий тон толстяка и что-то действительно отеческое в его бесцеремонном обращении понравилось Павлу. Он прошел к окну и, усевшись на куче досок и вещей, стал осматриваться. Напротив старосты сидел татарин. Ноги у него были скрещены, как у Будды, лицо величаво спокойное с таящейся где-то за спокойствием свирепостью.

— Простите, кто это такой? — тихо спросил Павел сидевшего неподалеку некрасивого молодого человека в очках, надетых на очень большой, нескладный нос. Молодой человек ласково улыбнулся маленькими умными глазами и подсел ближе.

— Это бывший красный партизан. Сидит по делу монголов — «буржуазных националистов»; уже год в заключении. Иногда на него находит… терпит, терпит, а из-за какого-нибудь пустяка — взрывается: приходит в такое бешенство, что страшно делается, а потом обойдется и опять недели на две оцепенеет. Они со старостой самые старые в камере — оба в тюрьме уже по году отсидели.

— А кто староста по специальности?

— Технический директор одного из крупнейших авиационных заводов в Союзе; обвиняется во вредительстве.

— Простите, а вы кто по специальности? — не выдержал Павел. Любознательность не покидала его ни на минуту.

— Я доцент-математик, — скромно улыбнулся молодой человек. Меня наверное взяли потому, что я не скрывал своей религиозности.

— А скоро здесь вызывают на допрос?

— Разно… Я сидел месяц до первого допроса. Некоторые ждут еще больше, других вызывают скорее.

Ясно, что надо махнуть на всё рукой, запастись терпением и постараться извлечь из всего этого как можно больше жизненного опыта, — решил Павел. Он продолжал свой осмотр дальше. Всё пространство между старостой, татарином и окнами занимали пожилые люди интеллигентного вида — очевидно те 27 инженеров, о которых говорил староста.

— Части камеры около окон у нас называются «Дачей» и «Дворянским гнездом». Инженеров держат подолгу и поэтому они прочно заняли лучшие места.

— А как называется место у двери? — спросил Павел.

— «Парашиной слободкой», — улыбнулся доцент, там сейчас укрепились кооператоры, обвиняемые в воровстве и растратах.

Действительно, «Парашина слободка» несколько нарушала высокий стиль камеры. С самого утра кооператоры что-то жевали и даже могло казаться, что хватили спиртного — настолько красны и возбуждены были их лица.

Дверь с шумом раскрылась и двое рабочих внесли в камеру корзину с черным хлебом.

— Староста, сколько у тебя? — спросил чекист, оставшийся в дверях.

— Сегодня 66 человек.

Чекист что-то отметил на листе бумаги.

Хлеб делили не поровну: старые заключенные, получавшие передачи, уступали половину своей порции новичкам. Следом за хлебом принесли кипяток в больших медных чайниках. Павел с наслаждением выпил кружку горячей жидкости и съел порцию хлеба. Начинало хотеться спать после бессонной ночи, но лечь было негде. От долгого сидения в неудобной позе болела спина. — Ничего, это ерунда, — подбадривал он себя, — надо переносить все лишения — впереди предстоят гораздо более серьезные испытания.

Из разговора с доцентом Павел узнал, что в Бутырскую тюрьму обычно попадают после Лубянки 2 или Лубянки 14. То, что его привезли прямо в Бутырки, должно было значить, что обвинение у него не очень серьезное, но на освобождение рассчитывать трудно, потому что на Лубянке больше мучили, но зато чаще освобождали.

— Оправка! — возгласил надзиратель, с грохотом открывая дверь.

Все радостно повскакивали со своих мест. Павел заметил, что многие надевали сверх ботинок еще деревянные сандалии, вырезанные из досок и укрепленные на ногах различными импровизированными способами. Камера выстроилась в коридоре под наблюдением двух чекистов.

Хотя Павел и пробыл в тюрьме всего несколько часов, прогулка в конец коридора до уборной доставила ему настоящее удовольствие. Войдя в уборную, он понял, почему старые заключенные подвязывали к ногам дощечки. Уборная состояла из двух половин: умывальной и собственно уборной. В обеих половинах на полу стояла жидкая грязь, не менее как на сантиметр глубиной. К кранам и унитазам устанавливалась очередь. Чтобы не смущать друг друга, стояли спиной к достигшим заветной цели. Все стены уборной были испещрены надписями. Павла удивило, что ГПУ, повидимому, равнодушно относилось к этим нарушениям тюремных правил. Во всяком случае, за перепиской через уборную наверное следят специально посаженные в камеру лица и пользоваться этой возможностью не следует; Коли попал, то прерывай всякую связь с организацией, считай сам себя невиновным и не верь ничему, что видишь или слышишь в тюрьме или на допросах, — гласил кодекс организаций, созданных в условиях советского режима.