Невеста Субботы - [117]

— Да, — соглашается Мари. — Это Габриэль мне приказал. И он снова оказался прав. Тебе ведь было плохо, не так ли?

— Что это за символ?

— Никакой не символ. Просто цифра три.

— Но что она означает?

Задумавшись, Мари накручивает на пальчик ленту чепца — некогда белую, но уже посеревшую от вокзального дыма.

— Не знаю, — легко сдается она. — Мне было велено ее нарисовать, вот я и нарисовала. А там уж не мое дело.

— А где происходили ваши разговоры? — снова спрашивает Джулиан.

— У меня в комнате. Если Приснодева принимала ангелов в своих покоях, то в этом не может быть ничего предосудительного!

Вот почему Олимпия слышала бормотание из-за стены. Она-то думала, что сестра проводит ночь в молитвенных бдениях, а та вела беседы со своим ангелом. Ангелом с опаленными крыльями.

— В первый раз я повстречала его в прошлом году, рано поутру в День Богородицы, что весьма символично. Он был в нашей гостиной. Сначала меня немножко напугали его шрамы, но он заговорил со мной так ласково! Сказал, что знает все мои чаяния, знает, как я мечтаю о святости. Он и прислан для того, чтобы помочь мне ее достигнуть. Но дорога к святости лежит через послушание, поэтому я в точности должна исполнять все, что он прикажет. Я поклялась ему в этом. Но мама… когда я рассказала ей про Габриэля, она пришла в неописуемую ярость. Кричала, чтобы я не смела даже думать о нем, чтобы навсегда забыла его лицо и имя. В тот вечер я плакала, пока сон не смежил мне веки, а разбудило меня его касание. Он преклонил колени у моей постели! Я объяснила ему, что мой долг — почитать мать и выполнять ее приказания. Тут он рассмеялся и сказал, что снимает с меня это обязательство, потому что моя мама — вавилонская блудница и держит дом, в котором люди предаются разврату. Это было так неожиданно, что я не смогла ему поверить… И горько поплатилась за свое неверие!

— Он повез вас туда?

— Да, он вывел меня через черный вход — у него был ключ. Потом взял кеб и повез меня в тот дом. Мы поднялись по узкой темной лестнице и очутились в какой-то комнатушке. В стене было проделано отверстие. Он приказал мне смотреть. Это было как видение ада! Мне пришлось смотреть очень долго, потому что он держал меня за плечи и не отпускал. А потом я увидела там мою маму. Лицо ее скрывала вуаль, но я опознала брошь… Эту брошь я приколола тебе на грудь, Флоранс, чтобы ты тоже была отмечена алым клеймом позора.

От будничного тона, каким произнесены эти слова, я забываю о предостережении и вновь срываюсь на крик:

— А Габриэль тебе не рассказывал, что они с твоей матерью держали бордель сообща?!

Мари возводит очи к черным ребрам потолка и испускает долгий стонущих вздох, с фырканьем на последней ноте.

— Габриэль предупредил меня, что ты это скажешь, Флоранс. Пропащие грешники не могут не лгать. Ты так меня разочаровала, кузина. Есть те, кого просто нельзя спасти, и ты, видимо, в их числе.

— А мадам Ланжерон была в их числе? — заложив руки за спину, невозмутимо справляется Джулиан.

Ответы у Мари всегда наготове. Она вскидывает головку, собираясь изречь нечто наставительное, но хватает губами воздух. Медленно, с опаской трогает мокрые щеки, словно фарфоровая кукла, недоумевающая, что за жидкость течет из стекляшек и собирается каплями на свиной щетине ресниц. Слезы льются неудержимо, потоком. Соринка за соринкой они вымывают из глаз ханжество и безжалостную добродетель, и мне уже начинает казаться, что вытащат они и бревно, которое заставляет ее видеть в людях средства для своей цели — стонущие от боли ступеньки на пути в рай.

— Я не думала, что все получится так… — всхлипывает Мари, закрывая руками лицо. — Я тогда тоже очень плакала… когда это случилось… Она была дурной женщиной, но я бы хотела… я бы хотела, чтобы она жила! Наверное, я слаба и маловерна, раз плачу по ней, хотя он мне запретил!

— Нет, это как раз хорошо, — говорю я. — Значит, в тебе осталось хоть что-то человеческое.

— А Дезире вы тоже дали шанс очистить душу страданием? — спрашивает мой неутомимый спутник. — За этим Габриэль ее забрал?

Тщательно высморкавшись в кружевной платочек, Мари согласно кивает:

— Да, сэр. Нам обоим показалось, что она не безнадежна.

— Но в данном случае речь идет не о муках совести?

В глубине гагатовых глаз вновь разгорается огонек, такой жаркий, что сохнут слезы, а слипшиеся ресницы расклеиваются. Вспухшие губки складываются в улыбку, и в ней, как в призме, преломляются десятки, сотни улыбок с аляповатых открыток святых.

— О, нет, сэр, — говорит Мари. — О других муках.

Мистер Эверетт похож на поджарого волкодава, пригнувшегося перед прыжком. Натянута каждая жила, каждый нерв, но внешне джентльмен абсолютно спокоен.

— Замечательно. Могу лишь похвалить вашу набожность. Надо полагать, вам известно, чем я занимаюсь? Я тоже борюсь с развратом, мисс Ланжерон, поэтому мы с вами союзники, — говорит он вкрадчиво, чуть наклонившись вперед. — Вы не запомнили какие-либо опознавательные приметы того блудилища, которое содержала ваша мать? Назовите мне их — клянусь, я от этого места камня на камне не оставлю!

— Вы имеете в виду адрес?

— Вам он известен?! — восклицает Джулиан, на миг теряя самообладание.