Невеста скрипача - [6]

Улица Подгорная по случаю раннего часа была почти безлюдна. Только трое рослых и тощих школьников молча пинали ногами желтый волейбольный мячик и сидела на лавочке без платка, греясь на солнышке, бабка Мотя.

Шурик остановился возле, поставил на землю чемодан и громко, как обычно говорят с глухими, рявкнул, глядя на коричневые, чемодану под цвет, бабкины уши:

— Здорово, бабка Мотя! Как живешь?

Школьники остановили мяч и уставились на Шурика. Он их не помнил, они его тоже.

— Ишь ты, уже гаркать научился, — отметила вроде как про себя совсем не глухая бабка Мотя. — Посиди, Шурик, — предложила она и подвинулась, освобождая место. — Большой ты стал… То-то я с утра гляжу, а мамка твоя кофту новую под мышку и на вокзал побегла. Телеграмму, что ты отбил, показала — и бегом! Встретить, значит, хотела, упредить… Разминулись вы с ней, стало быть. А чего упреждать-то? Правда, она все одно вылезет, сколь ее ни хорони…

Шурик тихо недоумевал, слушая бабкины намеки. Та испытующе взглянула на него: знает? не знает? — и продолжила свои непонятные рассуждения:

— В милиции вон зарплату прибавили, а в армии что? Солдат и есть солдат. Кормют его и галихве дают… — Она сухими пальцами, осторожно потрогала Шуркину штанину, ушитую по армейской моде. — Сукно вроде, шерсть… А в милиции все один лучше. И кажную ночь он дома. Обратно же — какая ей было житье? Растравил девку — и Кузькой звали на два года! А девка молодая, да… Сначала-то она к матери своей ушла, с твоёй-то не поладили, значить, не сошлись характером.

Шурик обалдело смотрел на бабку. «Что плетет старая?» — смятенно подумал он. На глаза ему попались школьники, долговязые и худые, которые с немалым интересом прислушивались к рассказу бабки Моти.

— А ну, кыш отсюда, мелюзга! — зычно приказал Шурик, поднимаясь с лавки.

Школьники подобрали мяч и, независимо оглядываясь, удалились.

Бабка Мотя, вперив глаза в землю и покачивая ногами в длинных шерстяных носках-самовязках, неотвратимо скрипела, складывая и раскладывая на коленях свой белый, в бледный цветочек, вдовий платок:

— Потом этот объявился, минцонер. И самостоятельный, и начальник… И годами, — она взглянула на Шурика, — и годами тебя постарше. Из району сам приехал, устроился. Ну, сошлись. У Сеньки Батищева на квартере стоят, во времянку он их пустил. Пятнадцать рублей плотют. Сенька-то радуется: пенсия ему мала, а тут подмога…

«Сам бы кому пенсию платил, лишь бы дома сидеть», — зло подумал Шурик, вспоминая Семена Батищева — какой он. Потом понял, что все, что рассказала бабка Мотя, — правда, правда, правда.

Школьники опять приблизились. Лица у них были равнодушные, постные. Один из них обнимал мяч.

— За себя ее вроде взять собирается, — говорила бабка, теребя платочек, — как ты ей развод дашь. Но не верю я в ихнюю совместную житье. Должон он ее бросить. Наиграется…

Но Шурик ее уже не слушал. Для него все стало пронзительно ясным. И почему писем не было… Он вскочил, зацепившись сапогом за чемодан, и бросился к дому Батищева. Бабка Мотя проводила его глазами.

— Фибра, — сказала она, легонько пнув качающийся чемодан немощной ногою. — Эх, гусли-мысли, жизня наша!..

Школьники еще некоторое время поглазели на нее, а потом снова принялись пинать мячик.

Семен Батищев считался инвалидом и нигде не работал. Возился по хозяйству — с домом, огородом, садом. Разводил цветы и торговал ими на базаре, а вечером — у городского театрика, единственный среди женщин. На Подгорной улице он слыл скупцом. Про него, ухмыляясь, рассказывали, что будто бы на рассвете, когда никто не видит, он ходит к трамвайной остановке собирать окурки. Потом высыпает табак на газетку, сушит и набивает им пустые гильзы — машинка у него такая есть.

Жена Батищева, огромная нелюдимая женщина, работала в маленьком мясном магазине. Сама ворочала говяжьи полутуши, сама, ухая, рубила мясо на колоде — здоровья у нее было на троих здоровых мужиков.

Свой дом Батищевы купили после войны и денежной реформы, перестроили его и жили в нем замкнуто, за задернутыми занавесками и запертой на засов калиткой, но вроде бы ладно.

— Бактисты, — предполагала бабка Мотя.

Когда Шурик с разбега ткнулся в высокую калитку, во дворе у Батищевых лениво гавкнула собака. Шурик забарабанил в калитку кулаком. Заглянув в узкую прорезь под литой табличкой «Для писем и газет», он увидел самого Семена.

В бесцветной майке, висевшей на синеватых плечах, как на вешалке, в суконных жарких штанах, спустившихся до самого предела, и в тапочках, отороченных облезлым мехом, Батищев стоял на крыльце и кашлял в кулак. Кашель у него получался гулким и страшным.

— Дядь Сень, открой! Дело есть, — с трудом переведя дыхание, попросил Шурик.

Батищев зашаркал подошвами. Вся дорожка от крыльца до калитки была залита серым цементом, а под водосточными трубами цемент был желт от ржавчины. Стукнули засов и щеколда.

— Приехал? — спросил Семен, обнажая коричневые обломки зубов, и поправил лямку майки на плече.

— Здорово, дядь Сень!

Сунув Шурику холодную и влажную ладонь, Батищев повлек его на огромную парковую скамью, которая, утопая в цветах, стояла у цементной дорожки. На спине Батищева от заросшей серым волосом шеи до огромного выреза линялой майки отчетливым рядом выступали крупные позвонки. «Как у скелета», — подумал, содрогаясь, Шурик.