Невеста скрипача - [5]

Нечаянно встретившись с юным морячком глазами, Шурик украдкой подмигнул ему и показал оттопыренный большой палец. Морячок в ответ улыбнулся радостно и смущенно. «А и посмеются же над тобой, пацан», — сочувственно подумал Шурик, кивая морячку головой.

Первые недели после возвращения в часть ему тоже не давали проходу — подшучивали, подтрунивали. Особенно старался Саня-«москвач». Вася Танчик, заступаясь за Шурика, предсказывал ему:

— Сам ведь женишься, никуда тебе не деться!

Вася в течение нескольких лет имел отсрочку от призыва в армию. Как редкий специалист по монтажу чего-то важного, он не уточнял — чего. Когда это важное было смонтировано и сдано эксплуатационникам, Васю призвали, так что служил он не со своим годом и был в роте старше всех возрастом. Дома у него подрастала дочка, он очень по ней скучал и вел с женой обстоятельную переписку о детских болезнях.

— Ну, нет, — отвечал ему легкомысленный «москвач», — нет, милые дамы, мы очень упрямы!

— А что с тебя взять! — с добродушным смешком отмахивался от него Вася. — «Чепешник» и есть «чепешник».

А Шурик начал украдкой считать дни. Получалось, что служить ему еще год с «хвостиком». Даже если отбросить «хвостик», пренебречь им, то все равно оставался год. Целый год!

И вот этот год прошел, пролетел и «хвостик». Осталось полчаса. «Всего-навсего», — с удивлением подумал Шурик и, не удержавшись, радостно засмеялся. Наверное, это выглядело со стороны довольно глупо.

Приветственно помахав морячку, которому дослуживать еще предстояло, Шурик поднялся, подхватил чемодан и заспешил к трамвайной остановке. «Долго ему еще, — прыгали мысли в такт шагам, — они, морские, на год больше служат, а я… я — все! Полчаса, полчаса…»

…Новенький чешский трамвай, яркий, как детская игрушка, заскрежетав, повернул на другую улицу и, раскачиваясь на рессорах, помчался вдоль длинной стены хлебозавода. Шурик, который стоял на задней площадке, прильнул к стеклу, придерживая шатающийся чемодан ногою.

Они гуляли возле этой стены — мальчики отдельно, девочки отдельно. Вечера были прекрасны и похожи, как близнецы. Они пролетали быстро и незаметно. Украдкой отделялась парочка-другая. Уходили подпирать чей-нибудь глухой забор. Шептали что-то, целовались и, обалделые от счастья, расходились по домам, чтобы перед сном послушать родительскую воркотню, а утром проспать в школу или на работу.

Над воротами хлебозавода висели те же прямоугольные часы и, как и три года назад, показывали неправильное время.

От хлебозавода всегда вкусно пахло. Любопытный, поднявшись на цыпочки, мог сквозь мутное стекло, которое нельзя разбить, увидеть, как возле сложных, ходящих ходуном аппаратов мечутся распаренные женщины в белом. Это белое походило на обыкновенные бязевые кальсоны, но было короче.

Из ворот выглядывал бдительный вахтер в синей форме, и любопытный торопливо удалялся, чувствуя себя виноватым. Запахи сдобного теста и ванили долго преследовали его.

Шурик любил Нину с восьмого класса.

Она тоже гуляла по вечерам, окруженная тесной стайкой подружек. Шурик с друзьями ходил следом. Ему тоже очень хотелось уединяться с Ниной у чужих заборов и замирать, когда за забором вдруг недовольно заворчит собака, загремит цепь и чей-то сонный голос скажет с невидимого крыльца: «Кто там? Тихо, Шарик! Брысь! Покою от проклятых нету!»

Но Нина Шурика тогда не замечала. Она никого не замечала. Ходила, погруженная в себя, и загадочно улыбалась. И, видя эту ее улыбку, Шурик замирал и чувствовал себя мальчишкой…

От своей остановки, которая раньше звалась «Конечная», а теперь стала называться «Магазин», потому что трамвайные рельсы протянулись дальше, к новым кварталам, Шурик пошел медленно, с интересом оглядываясь и предвкушая радость встречи. До нее осталось совсем немного, с каждым шагом все меньше и меньше времени.

Новые пятиэтажные коробки, одинаковые, как пятаки одного года чеканки, гордо возвышались над пестрыми частными домиками, которые тонули в темной зелени. Витрины нового продуктового магазина, в честь которого и была наречена остановка, жарко отражали утреннее солнце и — косо — улицу и Шурика, идущего по ней с коричневым чемоданом. А школа была старая, со знакомым пыльным двором. Шурик улыбнулся.

Нина написала ему, что к ней привязался Витька Бирюк, отсидевший срок за хулиганство. Не стал давать проходу. Сначала, встречая Нину, говорил:

— Ты ток скажи, если кто тронет! Ты ток скажи…

Потом стал пугать, грозить, а однажды, пьяный, даже ударил и прогнал с танцев, а дружинники, дежурившие на танцплощадке, отвернулись. Они и повязки-то свои надевали только затем, чтобы не платить тридцать копеек за билет.

Приехав в краткосрочный отпуск, Шурик встретил Бирюка у старого магазина, который теперь снесли. Крепко взял Витьку за руку, завел в пустынный школьный двор и, молниеносно сняв ремень, наглядно показал, что им, особенно бляхой, можно сделать. Витька растерянно улыбнулся, показав щербатые, траченые зубы, и, кажется, понял. Нина в своих письмах о нем больше не вспоминала. А потом вообще перестала писать. Задумала поступить в институт, готовилась к экзаменам.