Невеста Обалуайе - [98]

– Я могу взять боль Эвиньи, – негромко отозвался Марэ. – Я её кровный брат.

– Отвали, – с угрозой сказал Эшу, поднимаясь. – Только я.

– Нет, молодые люди. Если бы это было возможно, я бы принял боль Эвы сам. Подойди ко мне, дочь. И, что бы ни случилось, – не отставай от меня. Эшу, малыш, открой нам Врата.

Эва встала и не задумываясь дала отцу руку. И в тот же миг жаркая темнота рухнула на них, и во мгле ударили барабаны макумбы.

Эва не видела земли под собой. Она лишь чувствовала, как страшно горячи и тверды сухие комья под её босыми ступнями и как тяжко почва содрогается в такт ударам атабаке. Душно было так, что едва получалось дышать.

– Эпа баба, Ошала! Эпа баба! – взывали голоса. Словно не слыша призывов, Ошала – согбённый старик в женской белой одежде, с капюшоном, опущенным на лицо, шагал вперёд, опираясь на посох. На поясе Ошала висел большой калебас. Его сухая и сильная рука сжимала ладонь Эвы. Она шла за отцом не сопротивляясь, чувствуя, как бой барабанов проникает в её сердце, растворяется в крови, пульсирует в висках тяжёлым ритмом, сливаясь воедино с темнотой, луной, жаром земли и холодным светом звёзд. И, когда Эва стала одним целым с душной тьмой и музыкой макумбы, впереди мелькнула узкая серебристая полоса.

Луна заливала пустой берег высохшей реки. Палевый свет стекал в глубокие трещины земли. Ошала уверенно шёл между проломами, поднимаясь по склону холма туда, где лежала, блестя, доска опон – круглый поднос для гадания.

Отец Всех Ориша остановился. Весь холм трясся и гудел от барабанного боя, когда Ошала преклонил колени перед опон – и пригоршня ракушек каури с сухим стуком рассыпалась по потрескавшейся земле. Ошала бросал каури шестнадцать раз, делая отметки концом своего посоха на доске[110] – и Эва терпеливо ждала, зная, что без разрешения Ифа в мире, созданном Олодумарэ[111], не делается ничего.

Она не могла прочесть воли Ифа, и Ошала не огласил предсказания. Просто с минуту внимательно всматривался в сетку из чёрточек, а затем быстро и небрежно стёр их. И молча поднял ладонь к полному света небу. И, когда Отец ориша опустил руку, в ней уже блестело лезвие.

Эва повела плечами, сбрасывая одежду. Она была готова к тому, что должно произойти, но всё же не сдержала крик, когда нож рассёк кожу на её груди. Рана была неглубокой, – но боль внезапно оказалась такой сильной, что Эва со стоном упала на колени. Аше хлынула волной – перламутрово-розовая, сверкающая, полная радужных капель дождя, свежести и сияния, бликов росы и игры света на мокрых листьях. Она озарила безлюдный берег, заблестев на мёртвых камнях. Но большой калебас был уже открыт, и Ошала, держа сосуд наклонённым, умело направлял в него ладонью поток аше. Затем он накрыл ладонью продольный разрез на груди дочери – и ориша Эуа, мелко дрожа, вытянулась на земле. Раскрытая грудь её горела, боль продолжала раскалённым штырём пронизывать тело, но она могла держать глаза открытыми. И увидела, как из тьмы выступила стройная фигура в жёлтом одеянии.

Ошун не смеялась. Её лицо скрывала бисерная вуаль, золотистые одежды не колыхались и не развевались в беспечном танце: ориша была печальна. Без единого слова она протянула Ошала своё зеркало. Тот бережно принял его, поймал в стекло лунный свет, направил его на калебас – и чуть заметная золотая нить – аше Ошун – потянулась из сосуда к зеркалу. Нить была так тонка и так дрожала, что, казалось, вот-вот порвётся. И снова Ошала поддержал её ладонью. Барабаны ударили сильней – и нить аше окрепла, засветилась, превратилась в сверкающий поток золотого света, ударившего в зеркало Ошун так, что Эва всерьёз испугалась, что стекло разобьётся. А из темноты уже выскочил Эшу, и Эва чуть не рассмеялась: он опять пришёл ребёнком! Эшу не мог устоять на месте, вертясь и пританцовывая от нетерпения. На его чёрной мордашке сияла нетерпеливая улыбка, он тянул руку и без всякого почтения дёргал Отца Всех Ориша за край одежды. Эва не видела под капюшоном лица Ошала, но почему-то ей казалось, что отец улыбается. Запустив руку в калебас, он извлёк оттуда обычный детский мяч размером с кокосовый орех, раскрашенный в красный и чёрный цвета, – и подбросил его вверх. Эшу, подпрыгнув, поймал свой мяч, прижал его к груди, весело рассмеялся и исчез в темноте – не поклонившись, не поблагодарив. Ошун низко склонилась перед Ошала – и Эва увидела её сияющую из-под края вуали улыбку. Зеркало Ошун уже было полно золотой аше и источало его, как переполненные соты – мёд. Ошала ответил коротким поклоном – и закрыл свой калебас…

Секретарша дона Каррейра трудолюбиво стучала наманикюренными пальчиками по клавиатуре, набирая письмо в кредитный отдел банка, когда её босс вышел из кабинета.

– Мария, можете идти обедать. И, если у вас сегодня есть свои дела – не возвращайтесь в офис.

Мария была высококвалифицированной профессионалкой, очень ценившей своё место работы. Поэтому через две с половиной минуты приёмная опустела. Когда за секретаршей захлопнулась дверь, из кабинета дона Каррейра вышел Марэ с бесчувственной сестрой на руках. За ним следовали Эшу, Ошун и хозяин кабинета.