Невесть - [4]

Тогда мы еще учились, нищие студенты. Денег нам двоим почти не требовалось, ну разве что на жилье и на минимальное пропитание, да еще на кино время от времени, или вот на коврик… а кроме этого — зачем? В принципе всегда можно было подхалтурить тут и там, но нам ни за что не хотелось отрываться друг от друга. С появлением ребенка все изменилось: я даже не представляла себе, сколько всего нужно такому маленькому существу. Теперь мы расставались с Веней все чаще и чаще, а в летние месяцы он даже уезжал на заработки, уезжал действительно далеко, в дальнюю сторону, и тогда нелюбимая строфа и в самом деле приобретала масштабы реальной угрозы.

С детьми всегда так… Помните, я говорила, что любовь придумывает их чтобы было куда расширяться? Да… помимо того, что любовь жадина, она еще и самоубийца.

Мы остались нищими и после института. Мы ведь всегда были самые простые, обычные люди. Я-то уж точно никогда звезд с неба не хватала: обыкновенная девчонка, у которой если и было что незаурядное, то разве что платье в горошку. Веня, наверное, мог бы добиться чего-нибудь большего, чем заштатного инженерства на грошовой зарплате — ведь он был очень умен, мой Веня. А с другой стороны, — зачем? Вы понимаете: зачем? Да, это могло бы добавить нелишнюю сотню рублей, но зато еще больше отняло бы нас друг от друга. Я всегда помнила об этом, так что мне и в голову не могло прийти попрекнуть мужа недостатком денег.

Но тяжести хватало, это уж точно. На работу я ехала через весь город, час пятнадцать в один конец, два автобуса и метро между ними. Особено трудно становилось зимой. Толпы злых, угрюмых, отчаявшихся людей в пальто и в вороньих шубах, вечно серый, будто больной, город, бурый истоптанный снег, в котором вязнет нога, черная наледь на тротуаре, оборванные пуговицы, вонючий пар изо рта хама, прижавшего тебя к поручню на задней площадке…

А на службе — постылая бессмысленная суета, перекладывание бумажек с полки на полку, дерьмовая фальшь политинформаций и соцсоревнований, рвота непременных отдельских пьянок, пошлые романы на два перепихона и на десятилетие сплетен, схватка за отгулы, чудовищная скифская баба в проходной: «Гражданка! Вы куда это в рабочее время?..» Непрерывное добывание всего самого необходимого: еды, одежды, обуви… постоянное, вынужденное, изобретательное, унизительное вранье — лишь бы выскочить, выбраться за турникет, добежать до соседней улицы, где, по слухам, что-то «выбросили» и теперь «дают» — мясо или куру, или овощи, или лампочки, или туалетную бумагу… ввинтиться в бесконечную очередь, отстоять полторы вечности, ежеминутно поглядывая на часы и гадая, заметят ли, и что тебе тогда будет… и, наконец, пробить в кассе, получить «в одни руки», вырваться, тяжело дыша, доковылять с авоськами до проходной, миновать скифскую бабу посредством жополизания и борзого щенка: «Я и вам взяла, Капитолина Дормидонтовна…» — убедиться, что в коридоре нету начальника, прокрасться в комнату под завистливые взгляды коллег, засунуть добычу поглубже под стол, тоскливо вдохнуть запах собственного пота и только тогда уже выдохнуть, поправить прическу, подмигнуть соседке и даже улыбнуться, потому что ты все-таки женщина. Женщина, у которой когда-то было то самое платье в горошку.

И стараться не думать о том, что предстоит еще дорога назад, все те же час пятнадцать, а, может, и больше, но уже с сумками, текущим мясом, медом и молоком, с гирляндой туалетной бумаги на шее, с заветными лампочками, которые недурно бы довезти целыми, потому что та «лампада», что «в уголке», давно уже не «мигает», ибо перегорела.

Нелегко, правда? Хотя и не смертельно… в конце концов, все так жили, разве нет? Но Веня очень переживал всю эту «земную муку». Переживал не за себя — за меня. Себя он в этом винил. Но что он мог сделать? Разве кто-нибудь мог остановить это Колесо, которое вертелось, перемалывая нашу жизнь вместе с миллионами других, точно таких же? — Конечно, нет.

К сожалению, это чувство бессилия не столько избавляло от ответственности, сколько, наоборот, угнетало Веню. Если бы он мог, к примеру, писать стихи… или картины, или музыку… тогда, наверное, ему было бы легче выплеснуть ту горечь, которую он ощущал. Но он не мог, не умел… вернее, умел, но не умел так, как надо — так, как это получалось у того, единственного поэта, давным-давно сгинувшего в Колесе, счастливого и несчастного, как мы с Веней. В конечном счете мы были обыкновенными людьми, вот и все, проще не скажешь. Хорошо еще, что Веня не начал пить. Многие мужчины ведь только так и справлялись, а Веня — нет, удержался. Не забывайте, что у нас все-таки была наша «земная радость», которая окупала всё, все муки, и гадости, и унижения. Правда чем дальше, тем чаще мне приходилось напоминать об этом своему мужу.

— Посмотри на строфу, — говорила я, когда он начинал глядеть на меня тем самым — «из дальней стороны» — взглядом. — Посмотри, как крепко обнимают ее первая и пятая строчки. Вспомни, ты же сам рассказывал мне об орехе, о прочной скорлупе, внутри которой есть и радость, и горечь, и вся наша жизнь! Мы с тобой вместе, и это главное.