Неверная - [14]

Обычай женского обрезания возник раньше ислама. Не все мусульмане практикуют его, но есть и не мусульманские народы, соблюдающие эту традицию. В Сомали, где почти каждая девочка подвергается обрезанию, делается это во имя ислама. Считается, что иначе девушка будет предаваться разврату, станет одержима демонами и обречет себя на вечные муки. Имамы никогда не отговаривают от такого решения: это сохраняет дочерей непорочными.

Многие девочки умирают во время операции или после от инфекции. Другие осложнения могут вызвать сильнейшие боли, которые порой преследуют женщину всю жизнь. Мой отец был современным человеком и считал этот обычай варварским. Он всегда настаивал на том, чтобы его дочери не подвергались обрезанию. В этом плане он мыслил чрезвычайно прогрессивно. Не думаю, что по тем же самым причинам, но Махад, которому исполнилось шесть, тоже пока не был обрезан.

Вскоре после моей первой драки в медресе бабушка решила, что нам пора пройти процедуру очищения. Отец сидел в тюрьме, мама надолго уезжала, но бабушка была готова проследить за соблюдением старинных обычаев.

Договорившись обо всем, бабушка была радостной и доброй до самого конца недели. В назначенный день она накрыла в своей комнате роскошный стол, и к нам в гости пришло много женщин, знакомых и незнакомых. Я не понимала, что происходит, но видела, что в доме царит праздничная атмосфера, и знала, что нас – всех троих – ждет очищение. Меня больше не будут дразнить kintirleey.

Первым пошел Махад. Меня вывели из комнаты, но через некоторое время я проскользнула обратно к двери и стала смотреть. Махад положил голову и руки бабушке на колени, а сам лежал на полу, и две женщины сжимали его широко раздвинутые ноги, между которыми возился, склонившись, какой-то странный человек.

В комнате было тепло, чувствовался запах пота и аромат благовоний. Бабушка шептала на ухо Махаду: «Не плачь, ты запятнаешь честь своей матери. Эти женщины будут рассказывать о том, что видели здесь. Стисни зубы». Махад не издал ни звука, но по его лицу, искаженному гримасой боли, текли слезы, и он сжимал зубами бабушкин платок.

Я не видела, что делал незнакомец, но заметила кровь и испугалась.

Следующей была я. Бабушка покачала головой и сказала: «Как только этот длинный kintir уберут, вы с сестрой станете чистыми». По словам и жестам бабушки я догадалась, что этот ужасный kintir когда-нибудь станет настолько длинным, что будет болтаться у меня между ног. Бабушка обняла меня и уложила так же, как Махада. Две другие женщины развели мои ноги в стороны. Мужчина – вероятно, специалист по традиционному обрезанию, из клана кузнецов, – взял ножницы. Другой рукой он сжал меня между ног и стал щупать наподобие того, как бабушка доила козу. «Вот он, вот он, kintir», – подсказала одна из женщин.

Ножницы опустились, отрезая мой клитор и внутренние половые губы. Я услышала звук, похожий на тот, с каким мясник срезает жир с куска туши. Резкая боль неописуемой силы пронзила меня между ног, и я взвыла. Потом меня стали зашивать: длинная грубая нить, неловко протянутая сквозь кровоточащие внешние губы; мои громкие, отчаянные крики протеста; успокаивающие слова бабушки: «Это всего один раз в жизни, Айаан. Будь сильной, он уже почти закончил». Потом мужчина перекусил нитку зубами.

Вот все, что я помню об этом.

В память врезались крики Хавейи, от которых кровь стыла в жилах. Хотя она была младшей из нас – ей было четыре, мне пять, Махаду шесть, – Хавейя, похоже, боролась больше всех. А может, женщины уже устали и не смогли удержать ее, но мужчина сделал несколько страшных порезов у нее на бедрах, шрамы от которых остались потом на всю жизнь.

Наверно, я заснула, потому что только ближе к ночи я почувствовала, что мои ноги связаны, чтобы я не двигалась и шрам быстрее зарубцевался. Уже стемнело, мой мочевой пузырь разрывался, но писать было слишком тяжело. Острая боль никуда не делась, и мои ноги были покрыты кровью. Я лежала вся в поту и дрожала. Только на следующий день бабушка уговорила меня пописать. После внутри все болело. Даже когда я просто лежала, между ног все мучительно ныло, а когда я пыталась помочиться, тело пронзала такая острая боль, как будто обрезание только что сделали.

На восстановление нам понадобилось где-то две недели. Бабушка внезапно стала нежной и доброй. Она окружала нас неустанной заботой, отзывалась на каждый стон или всхлип, даже ночью. После каждого болезненного отправления естественных нужд она осторожно промывала наши раны теплой водой и смазывала фиолетовой жидкостью. Потом снова связывала нам ноги и напоминала, что нельзя двигаться, иначе шов разойдется и придется опять звать того мужчину.

Через неделю он пришел проверить, как мы. У меня и у Махада все шло как надо, а вот Хавейю нужно было зашивать заново. Шов порвался, когда она мочилась и боролась с бабушкой. Мы слышали, как все происходило, – это была настоящая агония.

Обрезание стало для нас пыткой, и больше всех пострадала Хавейя.

Махад уже вовсю бегал, когда тот мужчина пришел, чтобы убрать нить, которой зашивал меня. Вновь было море боли. С помощью пинцета он поддевал край нити и резко вытягивал. Бабушке и двум другим женщинам снова пришлось держать меня. И хотя теперь у меня между ног был толстый бугристый шрам, который, если я много двигалась, причинял неудобства, мне больше не нужно было лежать неподвижно весь день.