Неведомому Богу. Луна зашла - [13]

Всё это произошло в одно мгновение.

— Бык — не наш, — заявил Томас. — Никогда раньше я его не видел.

Затем он с тревогой посмотрел на Джозефа.

— Никогда раньше я не видел этого места, и сам не знаю почему, но мне кажется, что оно мне не нравится.

Его голос дрожал. Рукой он крепко схватил енота, а тот, сопротивляясь, пытался освободиться и бил его лапами.

Глаза Джозефа расширились, взгляд его, не различая отдельных вещей, охватывал всю поляну. Его подбородок задёргался, и он ощутил, как болезненно сжимаются и растягиваются мускулы его рук и спины. Он отпустил поводья и скрестил руки на луке седла.

— Подожди немного, Том, — негромко сказал он. — Оно где-то здесь. Ты его боишься, а я его знаю. Когда-то, может быть, во сне, я видел это место, во всяком случае, у меня такое ощущение.

Он опустил руки и тихо произнёс, подбирая слова:

— Оно — старинное… и святое. Оно — святое… и древнее.

На поляне установилась тишина. Высоко в небе над верхушками деревьев пронёсся канюк. Джозеф медленно обернулся.

— Хуанито, ты ведь знаешь это место. Ты бывал здесь.

В ярко-голубых глазах Хуанито стояли слёзы.

— Моя мать приносила меня сюда, сеньор. Моя мать была индианкой. Я был ещё мальчишкой, а моя мать ждала ребёнка. Она приходила сюда и садилась под скалой. Сидела она подолгу, а потом мы уходили. Она была индианкой, сеньор. Иногда мне кажется, что старики всё ещё приходят сюда.

— Старики? — быстро спросил Джозеф. — Какие старики?

— Старые индейцы, сеньор. Извините, что я привёл вас сюда. Но когда я нахожусь поблизости, индеец во мне заставляет меня приходить сюда, сеньор.

— Чёрт бы побрал это место! — воскликнул в возбуждении Томас. — Нам надо ехать искать коров!

Джозеф покорно повернул лошадь. Но как только они покинули объятую безмолвием поляну, он заговорил, стремясь успокоить брата:

— Не бойся, Том. Что-то сильное, приятное и хорошее находится здесь. Оно — как пища, как прохладная вода. Сейчас забудем о нём, Том. Может быть, когда-нибудь, когда будет надо, мы приедем сюда опять — и насытимся.

Все трое замолчали, стремясь не пропустить звон колокольчика.

7

В Монтерее жил шорник Макгрегор, неистовый философ, марксист по убеждениям. Возраст не смягчил его взглядов, крайность которых оставила умеренный утопизм Маркса далеко позади. Из-за того, что Макгрегор постоянно двигал челюстями и стискивал губы наперекор окружающим, щёки его прорезали глубокие морщины. Глаза его были угрюмо опущены. За всякое покушение на свои права он преследовал соседей в судебном порядке, постоянно обнаруживая несоответствие этим правам содержания закона. Свою дочь Элизабет он тоже пытался застращать, но, как и её мать, безуспешно, потому что Элизабет лишь морщила губы, ибо имела своё мнение по поводу всех его аргументов, хотя никогда и не заявляла о нём. Не зная, каковы её доводы, старик не мог опровергнуть их с помощью своих собственных, и это доводило его до бешенства.

Элизабет была миловидной и весьма решительной девушкой. У неё были курчавые волосы, маленький носик и подбородок, который заострился оттого, что она постоянно задирала его наперекор отцу. Глядя в её прекрасные серые, широко расставленные глаза с длинными ресницами, можно было подумать, что она обладает каким-то сверхъестественным знанием. Высокая и стройная, она вся была как один туго натянутый нерв. Отец отмечал её недостатки или то, что, как он думал, было её недостатками. «Ты вся в мать, — говорил он. — Твой разум скован. У тебя нет ни капли здравого смысла. Всё, что ты делаешь — способ того, как ты себе это представляешь. Возьмём твою мать, женщину недалёкую, происходящую из шотландских горцев — её собственные отец и мать верили в небылицы, и, когда я в шутку городил всякий вздор, она так разевала рот, что, того и гляди, челюсть отвалится. Она говорила так: «Есть вещи, которые не кажутся убедительными, но они таковы, а это — одно и то же». Держу пари, твоя мать, прежде чем она умерла, и тебе забила голову небылицами».

Ещё он создавал для неё модель её будущего. «Придёт время, — пророческим тоном вещал он, — когда женщины будут сами зарабатывать себе на хлеб. Непонятно, почему женщина не может освоить какую-нибудь профессию. Взять тебя, например, — говорил он. — Придёт время, и скоро, когда всякая девушка вроде тебя будет так или иначе зарабатывать и пошлёт к чёрту первого же мужчину, который захочет на ней жениться». Тем не менее, Макгрегор был очень удивлён, когда Элизабет начала готовиться к экзаменам, чтобы получить возможность работать учительницей. Макгрегор почти смягчился. «Ты так молода, Элизабет, — убеждал он её. — Тебе только семнадцать. Подожди, по крайней, мере, пока окрепнешь». Но Элизабет, торжествуя, тихонько посмеивалась и ничего не отвечала. В доме, где всякое утверждение тотчас же вызывало на себя сокрушительные потоки аргументов против, она научилась быть молчаливой.

Для девушки с характером профессия школьной учительницы была большим, чем занятия с детьми. По достижении семнадцатилетнего возраста она могла сдать экзамены в своём округе и отправиться навстречу приключениям; то есть под удобным предлогом она получала возможность покинуть свой дом и город, где люди слишком хорошо её знали, возможность сохранить репутацию разбитной, но разборчивой в знакомствах молодой особы. В месте, куда её распределили, её не знали, и она казалась загадочной и желанной. Она знала дроби и поэзию, могла немного читать и говорить по-французски. Иногда она надевала батистовое или даже шёлковое бельё, о чем можно было догадаться, взглянув на те вещи, которые она вывешивала сушиться после стирки. Все эти обстоятельства, которые у обычного человека считались бы чванством, в учительнице восхищали и обнадёживали, так как она была персоной важной не только в образовательном, но и в общественном смысле, задавая интеллектуальный и культурный тон в своём округе. Люди, среди которых ей предстояло жить, не знали её детского имени, и она приняла титул «мисс». Покров тайны и учёности укутывал её, а было ей семнадцать лет. Если в течение полугода она не вышла бы замуж за самого достойного холостого мужчину в округе, ей грозила участь превратиться в мегеру, ибо женитьба на школьной учительнице могла повысить социальный статус мужчины. Её дети считались бы более развитыми в умственном отношении, чем другие дети. Преподавание в школе могло стать, если учительница хотела сделать его таковым, искусным ходом, определённо ведущим к замужеству.