Неведомому Богу. Луна зашла - [12]

— Джозеф, — внезапно сказал он, — зачем ты повесил ястребов, которых убил, на дубе перед домом?

— Конечно, чтобы отпугнуть других ястребов от цыплят. Все так делают.

— Но чёрт возьми, ты же хорошо знаешь, что это не помогает, Джо. Теперь, когда его мёртвый сородич висит, подвешенный за ноги, ястреб может рассчитывать и на курицу. Да ведь он, если бы смог, съел бы скорее своего сородича.

На мгновение он замолчал, а затем тихо продолжил:

— И обрезки ушей ты тоже прибиваешь к дереву, Джозеф.

Джозеф недовольно заёрзал в седле.

— Обрезки я прибиваю, чтобы знать, сколько у меня телят.

Томас, казалось, был в недоумении. Он снова поднял енота на плечо, где тот, усевшись, принялся аккуратно вылизывать своё ухо.

— Я почти догадался о том, что ты делаешь, Джо. Иногда до меня уже доходило, чего ты добиваешься. Это связано с засушливыми годами, Джозеф?

— Даже если причина не та, которую я назвал, какое твоё дело, а? — продолжал упорствовать Джозеф. В глазах его мелькнула тревога, а в голосе наряду со спокойствием чувствовалось замешательство.

— Кроме того, я и сам всего не понимаю. Если я расскажу тебе, ты не скажешь Бартону? Бартон так переживает за всех нас.

Томас усмехнулся.

— Бартону никто ничего не скажет. Он и так всё знает.

— Ладно, — сказал Джозеф, — я тебе расскажу. Перед отъездом сюда наш отец дал мне благословение, старинное благословение, вроде тех, о которых, как мне кажется, говорится в Библии. Правда, я не думаю, чтобы оно понравилось Бартону. Я постоянно испытывал к отцу странное чувство. Он не был таким, как другие отцы, он был последним прибежищем, привязанностью, которая никогда не изменит. А ты что-нибудь такое чувствовал?

Томас медленно кивнул головой.

— Да, я знаю.

— Ну, а когда я переехал сюда, я всё ещё чувствовал его защиту. Позже я получил письмо от Бартона, И на секунду меня словно выбросили за пределы нашего мира, а потом я, никем не удерживаемый, начал стремительно падать на землю. Я прочитал, будто отец сказал, что после своей смерти он придёт повидаться со мной. Дом ещё не был построен, я сидел на куче брёвен. Я поднял глаза и увидел это дерево, — Джозеф смолк и уставился на гриву своей лошади. Через мгновение он оглянулся на брата, но Томас отвёл взгляд.

— Вот и всё. Может быть, ты сможешь это понять. Когда я делаю то, что я делаю, я не знаю, что ещё может сделать меня таким счастливым. Наконец, — сказал он неуверенно, — человек должен иметь что-то, к чему он был бы привязан, что-то, в чём он мог быть уверен, что оно не исчезнет завтра утром.

Всё ещё не глядя на Джозефа, Томас, с несвойственной ему обычно по отношению к животным лаской, погладил енота.

— Помнишь, — спросил он, — ещё ребёнком я сломал себе руку? Я носил её в двух лубках на груди, и болела она адски. Отец поднялся ко мне, освободил руку и поцеловал ладошку. Вот и всё, что он сделал. Не то, чтобы я надеялся на отца, но всё прошло, потому что это было скорее лечением, чем просто поцелуем. Я почувствовал, что на мою сломанную руку как будто плеснули холодной воды. Смешно, но я все так хорошо запомнил.

Вдали звякнул колокольчик. Хуанито рысью догнал их.

— В соснах, сеньор. Не знаю, почему они в соснах, где нет никакого корма.

Они направили своих лошадей к вершине холма, поросшей тёмными соснами. Передние деревья, подобно стражникам, охранявшим заставу, выдвинулись чуть вперёд. Кора на их прямых, как мачты, стволах в полумраке казалась лиловой. На земле под ними, покрытой толстым слоем коричневых игл, не росла трава. Лишь слабое дуновение ветерка проникало в тихую рощу. Птицы избегали сосен, а коричневый ковёр из опавших игл мягко скрадывал шаги зверей. Всадники ехали среди деревьев, попав из жёлтого солнечного света в лиловый мрак тени. Чем дальше вглубь они продвигались, тем теснее друг к другу вставали деревья, соединяя свои склонённые вершины в один неразделимый колючий свод. Среди деревьев волнами возникал подлесок — ежевика, черника и бледные, жадно тянущиеся к свету листья гуатр. С каждым шагом ветви сплетались друг с другом всё сильнее до тех пор, пока, наконец, лошади не остановились, отказываясь продолжать путь через колючую преграду.

Внезапно Хуанито резко повернул свою лошадь налево.

— Сюда, сеньоры. Я помню, здесь есть проход.

Он направил их по старой тропе, скрытой под опавшими иглами, но свободной от растительности и достаточно широкой, чтобы по ней могли проехать два всадника рядом. Через сотню ярдов они достигли прохода, а затем Джозеф и Томас внезапно остановились, изумлённо глядя прямо перед собой.

Их взорам предстала поляна почти круглой формы, гладкая, словно поверхность бассейна. Прямые, как колонны, тёмные деревья, обступившие её со всех сторон, настороженно жались друг к другу. В центре открытого пространства возвышалась огромная, размером с целый дом, таинственная скала. Казалось, в памяти не отыскать никаких аналогий её необычной форме и объёму. Мягкие кучки густого зелёного мха покрывали скалу, напоминавшую алтарь из расплавленной массы, которая, оплыв по краям, застыла. С одной стороны в скале виднелась небольшая чёрная впадина, обрамлённая пятипалыми листьями папоротника, откуда, тихо журча, вытекал ручей, пересекал поляну и исчезал в колючих зарослях, окружавших её со всех сторон. Возле ручья лежал, поджав под себя передние копыта, огромный чёрный бык; на лбу его безрогой головы кудрявились колечки тёмной шерсти. Когда три всадника въехали на поляну, бык, пристально глядя на покрытую зеленью скалу, жевал свою жвачку. Он повернул голову и налившимися кровью глазами посмотрел на людей. Затем втянул ноздрями воздух, встал на ноги, опустил голову и, повернувшись, нырнул в подлесок, оставив проход на поляну свободным. Люди успели увидеть лишь вскинутый хвост и огромную мошонку, колышущуюся между его ног, а сам бык исчез, и они слышали только треск в зарослях.