Неугомонные бездельники - [9]

— Погоди, полюбуюсь вами, — не шевельнувшись, отозвалась тетя Феня. — Уж больно вы милые после взбучки… Тихие, смирненькие — пай-мальчики…

— Ну, мама! — скислился Юрка. — Мы голодные, как черти, а ты. Я вон всю ночь не спал, не ел!

— Шелковые, — продолжала тетя Феня. — И не подумаешь, что это они вчера на крыше бузотерили… Похоже, каждое утро вам надо устраивать трепку.

Она колыхнулась, неторопливо раздала ложки, и мы дружно зашвыркали, мигом забыв об упреках. Уха была вкуснейшей. Млея в ее парах, мы сопели, захлебывались. Так бы и унырнуть в тарелку, и раствориться там среди окуневых плавников и ребер.

Когда дохлебывали по второй, тетя Феня угрозно-вдумчиво сказала:

— А вы все-таки поосторожней.

— Ничего, тетя Феня, брюхо без шва, не разойдется, да и не горячо, — за всех ответил я благодушно.

— Не об ухе речь, о жизни вашей шалопутной.

— А что? — опять же я поднял голову.

В черной, с серебристыми пятнами косынке до бровей тетя Феня обвела нас каким-то смертоприговорным взглядом и отчеканила:

— Что?.. Поменьше надо выкрутасничать, вот что!.. Шалопай на шалопае едет и шалопаем погоняет!.. Поди и курите?.. Ну-ка! — она наклонилась к Генке. Тот, поперхнувшись, дыхнул. К Борьке. Дыхнул и он. — Где вас поймаешь, но смотрите!.. Это я при всех заступилась, а тут! Половиками растяну у порога, чтобы порядочные люди ноги о вас вытирали, если что!.. Думаете, кто у Анечки огород выпластал?

— Ну, мам, — опять было возмутился Юрка. — Чего ты…

— Цыц! — крикнула тетя Феня, чуть не дав сыну затрещину. — Думаете, кто выпластал у Анечки огород?.. Такие же, как вы, огольцы, разве что чуть похуже!

— Тетя Феня, да мы… — попробовал я возразить.

— Добавить? — перебила она, двумысленно берясь за половник.

— Хватит с нас, — тоже двусмысленно ответил я.

— То-то… А тебе вот! — и она плеснула Юрке еще поварешку. — Чтоб съел!.. Рыба спасла тебя от греха, благодари ее теперь — лопай!.. Уж ты бы не выкрутился!

Юрка и без того натрескался, но покорно умял и добавку, потом провел нас, разморенных и отяжелевших, в спальню, откуда мы кулями перевалились через подоконник в прохладу палисадника и распластались на хилой травке под акацией.

Меня задели тети Фенины шпильки, и я, вспомнив, что и дядя Федя вчера тоже, мягко выражаясь, пожурил нас за шум на крыше, невесело спросил:

— Ну что, орлы, влетело?

— Я говорил, прохода не будет — пожалуйста, — охотно отозвался Борька, тоже, наверно, думая об этом. — Теперь шаг не ступишь без колючек.

— И меня понюхала — не курю ли, — как-то удивленно-радостно заметил Генка.

Юрка ворчливо заоправдывался:

— Не знаю, с чего она… Можно, спросил, друзей ухой угостить? А как же, говорит, зови всю ораву. Я и позвал… Знал бы — рыбу выбросил.

— И погорел бы, — стукнул зубами Славка.

— Почему это погорел бы?

— Не было бы алиби.

— Кого? — Юрка сел.

— Алиби… Нет рыбы, — значит, не рыбачил, значит, огород Анечкин обчищал. А тут рыба — алиби.

— Алиби, — передразнил Юрка. — Начитался, Славчина, всякой бузни!.. А если бы не клевало?

— Погорел бы.

— Ха, академик!.. Ну, ладно, давайте в ножички играть. Первый!

Взрыхлив землю, мы принялись играть, сперва нехотя-вяло, потом все оживляясь и оживляясь. Кон за коном — не заметили, как пролетело время и мы проголодались опять. Первым почуял это Борька и напомнил, что у нас в гараже остался с позавчера кусок копченой колбасы и едва начатая бутылка лимонада. Мы обрадовались и решили опять сообща подкрепиться, прихватив еще чего-нибудь из дома.

Только Генка выпучил глаза. По всей его физиономии была размазана грязь, потому что он чаще других продувался в ножичек и чаще выгрызал из земли штрафной колышек. Чем грязнее рожа, тем она бесстрашнее, но даже и грязь не изменила Генку.

— В гараж? Через огород? После всего того? — ужаснулся он. — Бешеные!.. Да я лучше умру с голода!

Упускать его не хотелось: и потому что он все-таки друг, и потому что он обычно приносил с собой редкую и вкусную еду: то ананасовый компот, то вареных креветок, то китайских орехов — нельзя было упускать Генку. Мы давай его уговаривать, но он мотал головой так, что тряслись щеки. Наконец, обозвав его трусом и ехидно пожелав ему успеха в девчачье-кошачьем концерте, который, оказалось, все-таки состоится, мы разбрелись, чтобы вскоре встретиться в гараже.

Дома я отодрал от хлеба горбушку, сунул в карман луковицу, взял уже ополовиненную банку сгущенки и отправился.

Попасть в гараж было вовсе не просто. Сначала нужно было через калитку против Бобкиных шмыгнуть в огород и смело-нетерпеливо направиться к уборной, полускрытой подсолнухами. Если заметишь или почуешь слежку, то так в уборную и заходи, если нет — юркни за «скворечню» и под ее прикрытием прокрадись в конец огорода, к старому забору механических мастерских, а там, в крапиве и конопле, наш тайный лаз в гараж.

Издали я увидел, как исчез в калитке опередивший меня Славка, потом Юрка. Только было и я нацелился, как во двор влетела Пальма, овчарка из двора через улицу, где не было ни клочка зелени. Перед самым моим носом она с ходу перемахнула огородный заборчик и давай шастать в подсолнухах, хапая какую-то траву. Тут же примчались ее хозяева, брат-очкарик и сестра, с голубым бантом над левым ухом. Опасливо покосившись на меня, они проскочили калитку, прицепили осмиревшую Пальму к поводку, вывели ее, и она натужно, как буксир, потянула их прочь.