Неугасимые зарницы - [38]

— Слушай, хозяйка моя! Слушайте, сыны мои! До вас трембитаю!..

И затрубил, застонал, отдавая всего себя белокорой трембите. Вдруг покачнулся, начал приседать на теплые камни.

— Не бойся, это еще не смерть моя, — сказал испугавшемуся Лесю. — Вот упадет дождь — и я подымусь...

И упал дождь. И поднялся старый гуцул и стал осторожно спускаться с горы, словно с неба.

Когда разразился настоящий ливень, хозяин и Петрики уже сидели за столом, ели домашнюю солонину, картошку в мундире и запивали холодным кислым молоком.

— Сам пан бог послал мне вас, — сказал Трепета, посыпая горячую картошку солью. — Один бы я не управился с сеном. Погнило бы, и мекала бы на меня моя скотинка...

Три дня не утихал дождь. Тиса неистовствовала: грохотала камнями, волокла тяжелые колоды, ветвистые ели и разрывала ими глинистые берега, сотрясала мосты.

Чеслав Трепета как мог занимал гостей. То рассказывал о своей молодости, о своих путешествиях по белому свету, то играл на флояре. И все сокрушенно поглядывал в окно на небо, будто не Петрикам, а ему самому непогода оборвала приятное путешествие.

...На третий день после обеда Петрики, несмотря на дождь, решили ехать дальше.

Трепета добыл у соседей для них три зонтика. Сам до автобусной остановки шел сбоку, не прячась от дождя.

Когда усадил Петриков в автобус, вынул из-за пазухи флояру, протянул Лесю:

— Возьми на память, горе мое... Это не магазинная — сам вырезал.

Из диспетчерской выбежал водитель. Это был тот самый Юстим, с которым Петрики ехали до Рахова.

— Ты ж, Юстыме, береги моих, — сказал ему Трепета.

— Да уж поберегу, вуечку, поберегу.

...Всю дорогу Юстим был внимателен к Петрикам, следил, не заливает ли их из окон дождем, при каждом удобном случае заговаривал, развлекал, а Леся усадил около себя, на раскладном креслице.

— У хорошего хозяина были. Теперь мало таких осталось. Сколько он доброго сделал за свой век! Все ему удавалось. Видели его усадьбу? Видели его сокровища?.. Жаль, что некому это наследство передать. Давно осиротел вуйко. Горе ему, одинокому...

Лесь удивленно посмотрел на водителя:

— Но ведь у него есть жена, сыновья?

— Это он так говорил?

— Да.

— Э-э, он всем говорит о них как о живых. А они погибли еще в войну. Хозяйку застрелили в горах, когда она к Борканюковым хлопцам ходила с вестями, а сыновей-партизан хортовцы посекли под Хустом саблями. Да так посекли, что нельзя было узнать. Там и похоронили их в братской могиле... Вот вуйко летом и зимой каждый месяц и ездит теперь туда, ремонтирует, как он говорит, усадьбы своим хлопцам...

Над горами ударил гром, по долине покатилось эхо. А Лесю казалось, что это стонет живая трембита старого гуцула.

Буки-братья (Карпатские этюды)

I

Хозяева и гости сидели за накрытым столом под терпко пахнущим грецким орехом. Верхушка развесистого дерева еще освещалась лучами заходящего солнца, а под широколистными ветвями уже сгущались сумерки.

Молодая симпатичная Люся Иордан, прилетевшая час назад вместе с мужем из Киева в это предгорное местечко, чтобы завтра отправиться в поход по Карпатам, артистично жестикулируя красивыми выхоленными руками, убедительно, будто делилась собственным опытом, пересказывала женщинам вычитанные из польского журнала правила, как надо ухаживать за детьми и воспитывать их. На журнал она конечно же не ссылалась.

Люсю благосклонно слушали, хотя все хорошо знали, что собственного материнского опыта у нее нет никакого. Матерью она, правда, стала еще в студенческие годы, но сын Юрасик, как только у него прорезались первые зубки, перешел в бабушкины руки и воспитывается у нее без всяких журнальных предписаний. Однако милой говорунье никто об этом не напоминал, никто ее не укорял.

Мужчины вели разговор о завтрашнем походе в Карпаты. Он протекал более оживленно, чем у женщин. Они спорили, каждый отстаивал свое мнение.

Роман Иордан, молодой врач и заядлый турист, предлагал пойти по нехоженым дорогам — без гидов и путеводителей.

Хозяин дома, пятидесятишестилетний Прокоп Шуляк, бывший партизан-ковпаковец, считал, что если уж зятю Олексе и его приятелю Иордану захотелось десяток дней походить с женами по горам, то нечего слоняться окольными путями. Единственный, по его мнению, заслуживающий внимания маршрут — это партизанские пути-дороги. Ими и он бы еще раз прошелся, вспомнил бы свою боевую молодость.

— Так ли я говорю, сват? — повернул он голову к Касьяну Марковичу Тернюку, своему ровеснику, в прошлом тоже фронтовику, а теперь учителю.

— Каждому, Прокоп Давыдович, не безразличны дороги, которые прошагал, — уклончиво ответил Тернюк. — Нам с вами свои, а им — свои.

Его сын, Олекса, одобрительно усмехнулся в отпущенную на лето бороду.

Прокоп Шуляк перехватил усмешку зятя, решил поддеть его.

— Какие там у них дороги?.. Им еще не грех походить нашими. А вам, сват, не стоило бы подпрягаться к ним. Или, может быть, и вам захотелось нехоженых дорог?

И тут Касьян Маркович неожиданно для всех сказал:

— Не скрою: если бы они приняли меня в свою компанию, то я с радостью тоже пошел бы в поход. Я же еще никогда по-настоящему не был в горах...