Неугасающий свет - [3]

В конце сорок второго их всех отправили под Горький, учиться военному делу.

— Как-то зимой, — вспоминает мать, — иду я с завода, задумалась. Вдруг: «Антонина Ивановна!» Причудилось, думаю. А тут в другой раз: «Антонина Ивановна!» Оглянулась — Ю-у-урка! В полушубке, с винтовкой. Кинулась, не помня себя: откуда? как? надолго? Оказалось, их эшелон в Перове застрял. Ну, мы с Розой, как кончим работу — сейчас каши, картошки в мешок, — и в Перово. А в воскресенье заныло, заныло сердце — и точно, отправили их…

Письма Юрий писал бодрые: «Бьем фашистских гадов, не жалеем мин, побольше бы! Ваш сын и брат». А весной принесли военный треугольничек Антонине Ивановне прямо в цех. Развернула — «Загремел в санбат… мизинец на правой оторвало… читаю „Арктический мост”». От усталости ли, от волнения смешалось все в голове. «Бабоньки, — крикнула, — который мизинец — вот этот или тот?» Испугалась, что большой палец оторвало. Для слесаря это беда.

Сразу после войны Юрия не отпустили. В Днепропетровске обучал новобранцев радиоделу. А как увольнительная — бежал на телеграф, к телефонистке Марусе. В сорок девятом полетела в Москву телеграмма: «Мама приезжай батя не дает разрешения серьезный шаг жизни». Антонина Ивановна сразу уразумела: жениться решил. Собралась, поехала к их генералу. В День Военно-Морского Флота сыграли свадьбу, а после свадьбы увезла Антонина Ивановна сноху с собой, устроила на заводской коммутатор. Тихо было в сером доме на Бужениновке: кто погиб на войне, кто не вернулся еще из эвакуации, кто служил.

В середине апреля приехал наконец Юрка. Мужичок стал — в плечах развернулся, подрос, ничто из старого не налезло. Так в сержантском обличье и вышел на завод. Вечером Первого мая, едва разошлись гости, выдвинул из-под кровати отцовский ящик с инструментом, пальцем попробовал «карасики», подержал дрель, плоскогубцы, пассатижи. Мать поняла: боится, разучился за войну, небось и названия позабыл. Ничего, как в цех придет — поневоле все вспомнит. Слесарей — раз, два и обчелся, как бы не задергали его, не заклевали. Позвать же сына на свой участок Антонина Ивановна не решалась: колбомойка потерпит, в стеклодувке умная рука нужнее.

По вечерам Юрий возвращался осунувшийся, зеленый, едва сапоги стащит — и спать. Замотался. Куда ни покличут — он уж там. Целый день колесом по цеху. «Добрый ты, Юрка, — говаривала покойная бабушка. — Ишь, волос мягкий какой. Таким жить несладко…» Через пару недель огляделся, перестал кидаться во все стороны, сам уже выбирал, какую прореху первой залатать. С пылу-жару записался в седьмой класс и норовил прямо в техникум. Но тут появился на свет Володька, за ним Тамарка. Маруся с ног сбивалась, да и заниматься негде — комнатенка, как кишка, ребятишки играли под столом. В это трудное время его перебросили к матери на участок.

— Мы тогда в подвале работали, — вспоминает Антонина Ивановна. — Что ни рапорт — несут нас по всему заводу. Третий цех срывает, третий недодает, сборка простаивает. А тут хоть разорвись — у каждой бабы две руки, больше бог не дал. А все руками, руками. И серебрение вручную, и мойка. Поначалу в кислоте моешь, потом в одной воде, в другой, в третьей. Ну, Юра поработал, поработал у нас, потом созывает всех — его парторгом цеха быстро выдвинули, — считать, говорит, бабоньки, умеете? Ну, бабы смехом — мол, смотря чего считать. Нынче, говорит, в цехе у нас семьдесят процентов ручного труда и только тридцать — механизации. Предлагаю цифры эти перекинуть местами. Загалдели тут все, руки подымают — знаете, какие руки у мойщиц да травильщиц… Словом, приняли в один голос: за пять лет перевернуть эту самую арифметику. А мне и радостно за сына, и боюсь: уж больно дико тогда казалось. Откуда взяться-то чему? Бабуров, начальник цеха, сразу открестился: окромя перчаток «хебе», ничего, говорит, нету, на меня не надейтесь. Ой, думаю, перехватил Юрка…

На участке серебрения и мытья колб было три слесаря: Толя Дмитриев, тонкий, тихий, как подросток, Дмитрий Федорович Чуляев, по прозвищу «дед», (он был еще не старый, но голову брил наголо и зубы порастерял — сказались горячие цеха) и Дьяков. Дьяков сразу был признан вроде бригадира — пограмотней, владел чертежом, чувствовал машину в движении. Стали прикидывать, с какого конца начинать. А тут пришла штенгелевщица: «Юра, придумай что — задыхаюсь. План опять увеличили». Штенгелевка — нудный, трудоемкий процесс: разогреть радиолампу, оттянуть специальной иглой носочек, потом проткнуть круглое отверстие. Много ли натянешь за смену носочков? А лампы так и плывут. Вскоре в подвале колбомойки появился громоздкий стальной круг с толстенными чугунными «ногами» — приволокли с заводской свалки. Обмыли, почистили шкуркой, раздобыли где-то списанный редуктор. Как первая смена за двери — «троица» к своему металлолому, только скрежет стоит. Женщины поругивались: «Вот мусорщики, и так пройти негде». Между тем машина обретала вполне пристойный вид. Одно никак не давалось — поднять кулачок с иглой до самого верха колбы. Не было такого рычага, чтобы вздыбить и тут же убрать иглу.