Нетленный прах - [157]

– Наверно, похоронили в братской могиле, – сказал я.

– Возможно, но мне никогда не говорили об этом. Ни о братских могилах, ни о трупах, которые грузовиками вывозили из центра и сваливали в эти ямы, ни о том, что папа может покоиться в одной из них. Но говорю «возможно», потому что ничего другого не остается. Я давно свыкся с этой мыслью. Удивительно, как человеку нужна могила. Удивительно, как это успокаивает душу. Мне не досталось этого спокойствия, я не знаю, где похоронен мой отец. И это незнание – безмолвная мука, боль, загнанная внутрь и отравляющая жизнь. На самом деле хуже всего – что с нашими мертвыми не происходит то, чего бы нам хотелось для них. Это похоже на то, как если бы смерть стала той секундой, когда теряешь власть над чем-то, потому что, разумеется, если бы ты мог избавить от смерти своего близкого, то уж, конечно, избавил бы. Смерть лишает нас власти, возможности управлять. И тогда мы хотим до самой мельчайшей подробности распоряжаться тем, что происходит после смерти. Погребением, кремацией, даже этими вонючими венками, правда ведь? Моя мать, лишенная этого, страдала всю жизнь. И потому я отлично понимаю, что произошло с телом Гайтана. Вы-то, я полагаю, знаете, что произошло с телом Гайтана?

– Его не позволили похоронить на кладбище. И отнесли домой.

10 апреля, в четыре утра, после того как пьяные ватаги дважды пытались вломиться в Центральную клинику и забрать тело Гайтана, его мужественная вдова донья Ампаро приказала раздобыть гроб. Существует несколько версий произошедшего в тот день: одни говорят, что она просто пыталась защитить останки мужа, которые всего через несколько часов после убийства уже стали реликвией; другие утверждают, что она не хотела, чтобы ее враги из правительства сняли с себя вину за его гибель, устроив пышные государственные похороны. Как бы то ни было, на рассвете 10 апреля дом Гайтана был полон народа: и на бдении над телом Вождя, сменяясь каждые шесть часов, вместе с гайтанистами со всего города сидели и люди из квартала Персеверансия.

– И дед был среди них, – сказал Карбальо. – Он отбыл свои шесть часов и сразу же отправился искать зятя. И очень скоро узнал, что Гайтана похоронили там же, в саду. Каждый год в траурную дату жители Персеверансии надевали выходные костюмы и шли поклониться могиле Вождя. Не помню, сколько мне было лет, когда и меня впервые взяли туда, но я был еще ребенком – лет девяти или десяти… Нет, все же мне было девять, да, точно – девять. Ну, сами понимаете, мы не могли прийти на могилу отца и потому шли поклониться праху Гайтана. Приходили туда, молились в саду и возлагали цветы, потому что не могли почтить память отца. Однако понял я это не сразу – и это, и ту естественность, с какой все это происходило. И мне вовсе не казалось чем-то странным приходить на могилу одного и молиться там за упокой души другого. Да, я знал, что там похоронен не мой отец, однако мы сначала молились за него, а потом уж – за того, кто лежал там под надгробной плитой. Ребенок ведь делает, что ему говорят, и привыкает к тому, чему его научили. Ну, мы всегда ходили всей семьей, спускались с холма, где на склоне стоял наш дом, и шли в квартал, где жил Гайтан: путь был неблизкий, но мы совершали его как ритуал, как часть ритуала. Шли дед, мама и я; поначалу еще кое-кто из гайтанистов, но со временем перестали, так что остались мы втроем – семьей. По дороге мама и дед рассказывали мне всякую всячину. Иногда, если были деньги, мне покупали мороженое, и я ел его, шагая по улицам и слушая рассказы. И они неизменно кончались 9 апреля. В ту или иную минуту, обычно на обратном пути, но иногда и по пути туда я просил: «Расскажите мне про день, когда папа отправился на небеса». И мне рассказывали. И рассказывали, как я теперь понимаю, то, что считали подходящим для девятилетнего. Я рос, и рассказы обрастали подробностями, и 9 апреля стало не днем, «когда папа отправился на небеса», а днем, «когда папу убили». И в один из таких дней дед познакомил меня со своей теорией. Это я вам сейчас говорю «теория», но у нас в семье это понятие было не в ходу. Говорили просто – «дедушка думает». Так это звучало, такое выражение мы употребляли: «Ты знаешь, что думает дед…», «Ну, насчет того, что думает дед…», «То, что думает дед, следует понимать так…». И можно было больше уже ничего не добавлять – становилось ясно, о чем идет речь.

Это было в 1964 году. Мне шел шестнадцатый год, я оканчивал школу. Я был первым учеником, Васкес, и мне рассказали, что вся семья ждет, что я получу стипендию от Национального университета. И буду изучать юриспруденцию, ибо, согласно семейной легенде, так хотел мой папа. И что еще важней – он хотел этого потому, что юристом был Гайтан. Я начал читать газеты, причем с такой одержимостью, словно мне оставался день жизни. Дед глядел на меня и повторял: «Вылитый отец». Я стал всерьез интересоваться политикой. Дед, наверное, заметил это, иначе как объяснить, что он стал делиться со мной своими мыслями? И в тот день, 9 апреля 1964 года, когда мы пешком возвращались домой и дошли примерно до проспекта Каракаса, дед вдруг сказал без всякой связи с предыдущим разговором: «Думается мне, сынок, папа твой знал». Я спросил, конечно: «Что знал?» А он поглядел на меня, как на несмышленыша, – окинул, знаете, таким уничижительным взглядом, каким взрослые смотрят на малолеток – и ответил: «Знал, кто убил Вождя. Что ж еще?!»