Нетленный прах - [155]

Мне же думается, что именно в этот момент начал я понимать нечто очень важное (или именно в этот момент обретшее свою несказанную важность), но постижение мое было еще слишком смутным, чтобы облечь его в слова. Еще мне думается, что в этот момент я интуитивно почувствовал что-то – например, что Карбальо ждал от меня книги, подобной «Кто они?», но только посвященной Гайтану. Мы разговаривали с ним часами; время останавливалось или растягивалось до бесконечности, и этому помогали вечно и неизменно задернутые шторы – как будто мы проводили тайное или подпольное совещание, – не дававшие возможности определить, день на дворе или ночь. Уже стемнело? Уже стемнело и сейчас уже опять рассветает? Сколько часов провели мы в глухом затворе маленькой и темной квартиры, в компании призраков прошлого?

– А где похоронен ваш отец? – спросил я у Карбальо.

– Да, кстати, – ответил он. – Ну, разумеется, это часть истории. Вы, как я понимаю, увидели, пусть мысленно, то, что произошло 9 апреля после четырех пополудни. Пожары, погромы, город, разрушенный бомбардировкой. Смерть, Васкес, смерть осенила его своим крылом. Я всегда был уверен, что истоки всего этого крылись в том, что группа людей приволокла ко Дворцу мертвого… нет, не мертвого, а казненного самосудом убийцу. Я рос, зная, что среди них был и мой папа. Что одним из десятков этих людей – десятков, а потом сотен – был мой папа. И что же делать, если это знание так меняет взгляд на те события? Я не рос, слушая рассказы о 9 апреля, как прочие люди. Я рос, слушая рассказы про тот день, когда убили папу. Верней сказать, о том, почему я стал сиротой. И мало-помалу, очень не скоро, стал понимать, что день этот был таким, каким был. Тут вот что интересно: человек проходит сквозь детство и сразу становится взрослым, неотступно думая, что самым важным 9 апреля была гибель его папы, а вовсе не того сеньора, имя которого ничего ему не говорит, который был политиком и которого убили, как многих других. Для меня суть 9 апреля – это мой убитый, мой застреленный отец, один из многих и многих погибших тогда в Боготе. Ребенок понимает такое не сразу. Я очень медленно постигал, что мой отец был не единственным, кто нашел там свою смерть – в этот и в три последующих дня в Боготе погибло около трех тысяч человек, и папа был всего лишь одним из них.

– Во всяком случае, одним из первых.

– Да, но всего лишь одним. А потом, уже подростком, я начал лучше понимать, как все это происходило. Что мой отец бы не погиб, если бы чуть раньше не погиб этот самый неведомый мне сеньор по имени Гайтан. Что под ногами у моего отца разверзлась земля, а эпицентр землетрясения находился перед домом Агустина Ньето, на Седьмой каррере, угол проспекта Хименеса, Богота, Колумбия. Да, я начал понимать. Иногда мне кажется, что лучше было бы ничего не понимать и не знать – и жить себе, пребывая в уверенности, что папа умер своей смертью или что отправился воевать в Корею, или еще что-нибудь – да мало ли? Да, это было бы хорошо, правда? Думать, что папа был героем корейской войны, что ушел с батальоном «Колумбия» и пал в битве при Монте-Кальво, скажем. Так, кажется, она называется?

– Так, – сказал я. – Эта битва называется так.

– Однако вышло иначе. Мать и дед рассказали мне все. Все, что было в тот день, все о жизни моего папы, все, что я вам сию минуту пересказал. Все, что привело его к смерти 9 апреля. А также все, что случилось потом.

– После 9 апреля?

– Нет, в этот самый день. Дед не мог говорить об этом без слез. И даже когда мне было уже двадцать лет и мне казалось, что дед уже ничего не помнит, он вспоминал это с глубокой печалью. Представьте себе, как он стоял на куче трупов возле площади Боливара в тот волшебный миг, когда вдруг слегка затих огонь и показалось, что мир не кончится. Однако вышло иначе, ибо он тотчас увидел своего мертвого зятя. Дед любил его, очень любил… И Гайтан тоже был у нас вроде близкого родственника. Семьи создавались вокруг него, вокруг его обещаний. И вот теперь деду предстояло решить, что делать с телом зятя. В Боготе – это было ясно – идут настоящие бои. Дед рассказывал мне, что в первую минуту хотел даже вызвать полицию, как будто продолжалась прежняя, нормальная, мирная жизнь, но сейчас же отказался от этой идеи – нормальной жизни теперь не будет, пока не установится новый режим. Он поднял тело, взвалил его на спину, словно куль с картошкой, и поспешно двинулся на север, в сторону дома. Дед был не очень крепкого сложения, Васкес, невысокого роста, однако все же сумел с убитым зятем на спине и умирая от страха пройти пару кварталов. Выстрелы гремели то в отдалении, то приближались. Но больше всего поразили его витрины Седьмой карреры – раскуроченные и разбитые витрины ювелирных и прочих магазинов, откуда люди тащили все подряд – холодильники, радиоприемники, охапки одежды. Он увидел, как человек с мачете остановил другого, несшего приемник, отобрал его и шваркнул о мостовую с криком: «Мы не грабить сюда пришли, а отомстить за гибель Вождя!» Однако большинство, как видно, с ним не соглашалось, и деда это по-настоящему огорчало, ибо то, что могло бы стать возможностью революции, превратилось в разгул преступного сброда. Грабили, потому что могли грабить, убивали, потому что могли убивать, а их в свою очередь убивали тоже – ни за что ни про что. Как выразился мой дед: «Убивали, просто чтобы увидеть, как свалится».