Нетерпеливый алхимик - [83]

Священник монотонным голосом пробубнил панихиду, посулив в конце непременное воскресение из мертвых, после чего в дело вступили кладбищенские рабочие. Я никогда не понимал странного желания родственников завершать жизненный путь усопшего скорбным ритуалом с участием абсолютно чужих людей, которые, неуклюже топчась на узком отрезке пространства, опускают в яму громоздкий ящик под названием гроб. По-видимому, Очайта не успел сделать насчет похорон никаких распоряжений, поэтому вопрос решили в духе варварских традиций, представлявших собою не что иное, как изощренное издевательство над чувствами близких во всех своих проявлениях.

Когда гроб коснулся дна ямы, могильщики быстрыми, заученными движениями приступили к сооружению каменного надгробия. Большинство присутствовавших посчитали свой долг исполненным и, не дождавшись завершения работ, стали расходиться, тем более что некому было выражать соболезнование, хотя некоторые из не посвященных в интимную жизнь Очайты растерянно оглядывались в поисках членов его семьи. Скоро кладбище опустело; у могилы остался лишь Эутимио, и его исполинская фигура в строгом траурном облачении придавала зрелищу торжественно-печальный вид.

Мы остановились неподалеку и стали ждать. Эутимио, погоревав еще немного, отер заплаканное лицо тыльной стороной ладони и повернулся. Он узнал нас сразу, однако опустил глаза и семимильными шагами пронесся мимо, оставив после себя легкое завихрение воздуха. Мне пришлось его окликнуть, что я и сделал, вложив в голос всю почтительность, отмеренную мне Богом.

— Подождите, Эутимио, будьте так любезны!

Он затормозил на полном ходу и замер как вкопанный. Я подошел поближе и произнес приличествующее случаю заклинание:

— Сожалею.

Эутимио вскинул на меня покрасневшие от слез глаза. В них не чувствовалось прежней ненависти, впрочем, как и особой симпатии.

— Спасибо, — просипел он. — Что вам тут нужно?

— От него — ничего, — ответил я, указав на могилу.

— Тогда от кого?

— Покойному уже ничего не угрожает, — осторожно втолковывал я. — Да и вам нечего бояться, если вы ни в чем не замешаны, а только покрывали виновного. Расскажите о его делах, и мы тут же забудем о вашем существовании. Даю слово.

Эутимио против моего ожидания не разразился бранью. Он распрямил спину и с достоинством ответил:

— Мне нечего добавить к тому, что рассказал вам хозяин.

— Будьте благоразумны, Эутимио.

— Послушайте, господин сержант, — сдержанно начал он. — Не заставляйте меня твердить по сто раз одно и то же. Дон Криспуло не отличался святостью — что правда, то правда, но он был мужчина с большой буквы и никогда бы не нанес удара в спину. А сподобься он на эдакую подлость, я бы первый на него донес. Понятно?

— Понятно, Эутимио, — сдался я. — Извините за беспокойство в трудный для вас день, и еще раз примите наши соболезнования.

— Только один вопрос, — вмешалась Чаморро и незаметно поддала мне локтем в бок, намекая на мою забывчивость.

Великан посмотрел на нее с откровенным удивлением.

— В мое время гвардейцы держали рот на замке, пока не получали дозволения говорить у старшего по званию, — попенял он мне.

— Времена меняются, — уныло констатировал я. — Спрашивай, Чаморро.

— Вы не могли бы нам пояснить, от чего он умер? — поинтересовалась моя помощница.

Эутимио устремил взгляд вверх, словно желая получить ответ на небесах.

— От того же, от чего умирают все люди, дочка, — заявил он. — Вдобавок, у него на корню сгнила та штука, от которой он получал самое большое удовольствие в жизни. С ней давно происходило что-то неладное, но он не слушал докторов. По мне, так правильно делал. По крайней мере, мой хозяин жил и умер не по чужой указке, а как хотел того сам. А сейчас, коли вам не о чем больше спрашивать, я пойду своей дорогой.

Эутимио выждал несколько секунд, но, поскольку мы с Чаморро хранили молчание, он повернулся к нам спиной и ушел. Немного погодя мы увидели, как он влезает в «ягуар», потом машина тронулась с места и исчезла в осеннем мареве печального октябрьского утра.

Поездка в Гвадалахару и присутствие на погребении давали надежду придать более четкие очертания нашим смутным предположениям. Однако, вернувшись к полудню в Мадрид, мы с Чаморро вместо ясности испытывали странное ощущение: вроде бы перед нами наконец-то обозначился выход из бесконечно длинного и темного туннеля, но мерцавший в конце свет был настолько слаб и неровен, что мог погаснуть в любой момент. Стремительное развитие событий не позволяло нам растекаться мыслью по древу. Не успев войти в офис, я столкнулся с гвардейцем Сальгадо, единодушно признанной самой сексапильной девчонкой нашего подразделения. Проигнорировав Чаморро, она сообщила мне мягким грудным голосом:

— Вам звонили из Гвадалахары, господин сержант. Секретарь судебной палаты. Я записала его номер на Post-it[83] и положила вам на стол.

Сальгадо неспроста назвала бумагу для заметок по-английски. Произнося буквы «с» и «т», она мило оттопыривала губки и пришепетывала, прекрасно сознавая, какое впечатление производит ее сладкоголосое пение на слабые мужские сердца. Когда-нибудь эта сирена, несмотря на свою смышленость и трудолюбие, нарвется-таки на неприятности. Словно в подтверждение моих опасений, Чаморро, заметив, что звук ее голоса вверг меня в полное помрачение рассудка, не преминула съязвить: