Нет ничего невозможного - [42]
Вернувшись с Эвереста[44], я столкнулся с разными реакциями, как всегда бывает после того или иного проекта. Одни из этих реакций — непонимание и непринятие. Всегда есть кто-то, кто меня не принимает: одни просто не могут понять, чем я занимаюсь, другие думают, что это невозможно без хитростей, допинга и мошенничества. Я встречаюсь и с обожанием: даже если люди точно не понимают, что я сделал, они впечатляются громкими словами вроде «Эверест» и цифрами, ведь их способен понять и сравнить (не зная с чем) кто угодно. Еще есть те, кому все равно (пожалуй, самые мудрые), и, наконец, небольшая группа тех, кто понимает каждую деталь и разрабатывает собственные сумасшедшие теории, чтобы повысить мотивацию или под новым углом посмотреть на свои проекты. Ну что ж, все люди разные.
Когда ты довольно долго был один, а потом возвращаешься в социум, адаптироваться непросто. В моем случае приходится снова становиться Килианом Жорнетом — не человеком, а именем, персонажем. Жизнь, где меня узнают на улицах, пугает меня и провоцирует панику, которую трудно объяснить. Моему самому асоциальному «я» хорошо жилось, и я не хочу возвращаться в кабалу жизни в обществе.
Еще в базовом лагере, когда меня начали беспокоить эти мысли, пока мы собирали палатки и упаковывали снаряжение, в голову пришла идея:
— Эй, Себ, слушай! А давай отправим сообщение, что я погиб? Это мгновенно взорвет твиттер и станет правдой. Потом скажем Эмели, моим родителям и сестре, что это не так и что я объявил о своей смерти ради свободы и анонимности.
Хотя эта идея казалась мне и правда гениальной, Себ не разделил моего энтузиазма.
— Чувак, ну не надо быть такой уж тварью, а? Ты, наверное, не подумал, что, сам того не желая, многим людям причинишь боль.
— Да пошли они в задницу! — подскочил я. Какое-то время я переваривал его ответ и в конце концов завершил диалог, хотя и не полностью убежденный: — Ладно, хорошо, согласен, может, сейчас не лучший момент для этого…
Опустив голову, я продолжил собирать вещи, разбросанные по территории нашего лагеря, и размышлял, что очень скоро мне придется привыкнуть к мельтешащим вокруг людям. Да, вы правы, в старости я буду невыносимым. Если в тридцать лет я уже такой, то в будущем точно превращусь в одного из дедов, которые, когда мимо проходит незнакомец, чуть отодвигают занавеску, чтобы недоверчиво посмотреть одним глазом, или, когда знакомый звонит в дверь, замирают, чтобы он подумал, что никого нет дома. Ух, какой ужас, меня же никто не сможет вытерпеть рядом!
Когда я завершаю забег, мне нужно несколько секунд или минут на восстановление. Точно так же, когда я возвращаюсь из важной экспедиции, необходимо определенное время, чтобы все переварить и усвоить. Но ни людям, ни средствам массовой информации не хватает терпения. Они хотят немедленно знать, что я пережил, что чувствовал. «Да я сам еще не понял все, что почувствовал и пережил!» Когда меня атакуют с вопросами — и мне неловко в этом признаваться, но так и есть, — иногда получается только сказать какую-то глупость с претензией на изящество или выдать банальный автоматический ответ, совершенно неинтересный, который может показаться даже пренебрежительным. У меня возникает ощущение, будто мне в горло суют пальцы, чтобы вызвать рвоту, не дав переварить съеденное.
В экспедициях мне больше всего нравится как раз возможность отключиться от мира, от всего и от всех, возможность общаться только с теми, кого я люблю, и с горами. Возможность знать, что мне в затылок не смотрит пара глаз, наблюдающих и анализирующих каждое мое слово или движение. Поэтому, когда я снова погружаюсь в реальный мир, мне нужно время на адаптацию, на акклиматизацию.
Мне пришла в голову другая гениальная идея: я рассказал Эмели и своему агенту, что хочу исчезнуть. Хотя они не стали имитировать удивление, когда об этом услышали, они встретили идею со скепсисом и сказали, что моя задача — жить и мотивировать других на занятия спортом, на общение с природой… В общем, уговорили.
Я не выбирал быть чьим-то кумиром. И, если честно, иногда меня это отталкивает. Я никогда не хотел быть примером; сожалею, но выбора мне не оставили. В то же время я не хочу, чтобы мне когда-либо пришлось начать или перестать чем-то заниматься под давлением других.
Листья, планируя в воздухе, опускались с веток на землю, по поверхности гор проходилась снежная кисть. Постепенно я снова, укрывшись в Норвегии, привык к людям. Мне опять стали сниться горы — те, что каждый понимает по-разному. Горы, в которых ищут не препятствия, высоты или эстетику, а самих себя. Форма каждой горы разная для каждого, кто хочет подняться. Одиночное восхождение — это не ощущение камней под пальцами, а то, что бьется внутри, когда тело борется с внешними препятствиями. Далеко от шума, где вершина — лишь точка на географической карте, мы проживаем целую жизнь. Каждый покоренный пик, каждый потерянный друг и каждое прерванное восхождение оставляют на нашей коже шрамы.
Возможно, старость будет именно такой: на теле не останется места ни для одного нового шрама. Смогу ли я тогда подниматься в горы с чувством настоящей, зрелой свободы? Когда пойму, что любовь — это отказ от свободы, а свобода — принятие безусловной любви? Наступит момент, когда тело перестанет слушать приказы мозга, а кожа в шрамах будет скучать по молодости. Я хочу и в восемьдесят лет остаться ребенком, который прислушивается к сиюминутным желаниям, не думая о необходимости строить будущее. Я хочу прожить каждый этап своей любви к горам на полную катушку, с горящими глазами и диким сердцем, бесконтрольно, с дрожью в ногах от восхождений на вершины. До тех пор, пока окончательная старость не погасит мое тело.
